приведут к гражданской войне, а это будет ужасно для России и для вас лично, господа! Если вы не дадите мне полномочий — я готов сделать это за свой личный страх и риск. Я поеду, как политический деятель, как русский человек, и я добьюсь отречения или не вернусь вовсе… Положение ухудшается с каждой минутой. Идучи сюда, я видел много офицеров в разных комнатах Государственной думы. Они спрятались сюда, потому что боятся за свою жизнь; они умоляют спасти их… Надо решиться на что-то большее, что дало бы шок и вывело из этого ужасного положения с наименьшими потерями. Император Николай не может больше царствовать. Высочайшее повеление от его лица — уже не повеление: его не исполняют… Мы не можем спокойно и безучастно дожидаться той минуты, когда мятежный сброд и вся эта сволочь расправится и с монархией, и с нами. А между тем это неизбежно будет, если мы выпустим инициативу из наших рук. Надо дать России нового царя. Без монарха Россия не может жить…

Гучков, как и Родзянко, как и Милюков и сотни других российских «прогрессистов», очень легко и охотно вину за происходящие события возлагал исключительно на Царя, Царицу, «темные силы» и на неспособное и бездарное правительство. Себя он ни в чем не обвинял, считал невинным голубем, безупречным борцом за общественные идеалы и о своей патриотической деятельности был самого высокого мнения.

— На Государе и Государыне и на тех, кто неразрывно был связан с ними, — на этих головах накопилось так много вины перед Россией… Для меня давно уже стало ясно: Царь должен покинуть престол…

Гучков искусно плел паутину. Он в самом деле был ловкий интриган, профессор по части уловления душ. Он знал человеческие свойства, слабости, недостатки, знал, кого на чем поймать и как на кого воздействовать. «Гучков — это такая умная скотина, которая начиняет Алексеева всякими мерзостями, — писала умная Государыня. — Он добивается анархии; он против нашей династии. Омерзительно видеть его игру, речи и подпольную работу… — И она делала резонное заключение: — Гучкову место на высоком дереве»…

Было около десяти часов вечера. Над Псковом стояла тихая, ровная, звездная ночь. На опустевшей платформе взад и вперед одиноко ходил высокий Мордвинов в длинной шинели. Он ждал прибытия специального поезда из Петрограда. Свитские решили не допустить разговора Рузского с Гучковым. Рузского они определенно считали изменником и ждали от него только «пакостей». Мордвинову было поручено встретить депутатов и тотчас же провести их к Государю. Поезд запоздал; волнение у всех возрастало с минуты на минуту.

— Что ты там копаешься; торопись, а то Рузский перехватит, — нервно и нетерпеливо закричали сразу несколько человек на замешкавшегося Мордвинова.

Вот вдали, в ночной тьме, блеснули, как налитые кровью глаза чудовища, огни локомотива. Поезд шел быстро, шум его приближался и усиливался, прогромыхал на стрелках и через минуту остановился. Мордвинов вскочил на заднюю площадку классного вагона (их было всего два), открыл дверь и очутился в обширном темном купе, слабо освещенном лишь мерцавшим огарком свечи.

«Я с трудом рассмотрел в темноте две стоявших у дальней стены фигуры, догадываясь, кто из них должен быть Гучков, кто Шульгин, — рассказывал потом Мордвинов об этой необычайной встрече. — Я не знал ни того ни другого, но почему-то решил, что тот, кто помоложе и постройнее, должен быть Шульгин, и, обращаясь к нему, сказал: „Его Величество вас ожидает и изволит тотчас же принять“. Они были, видимо, очень подавлены, волновались, руки их дрожали, когда они здоровались со мною, и оба имели не столько усталый, сколько растерянный вид. Они были очень смущены»…

Мордвинов почти не ошибся в оценке того, что глаза его увидели в эти жуткие минуты русской истории. Депутаты выехали из Петрограда героями. «Ура» им, правда, никто не кричал (уезжали тайком), никто не произнес на Варшавском вокзале зажигательной речи и не обнял, целуя, но в сердце было такое состояние, будто кто-то играл победный марш. Они испытывали примерно такие же чувства, как человек, который с затуманенной головой, не очень хорошо сознавая, что делает, бросается вперед во имя чего-то большого, важного, что в неизмеримой степени превосходит обыкновенные дела людей. Но столица скрылась за далями, потянулась спокойная русская провинция, Псковщина, и стало казаться, что этот петербургский бунт есть что-то неживое, как страшный сон, химера, что-то ничтожное, вздорное и маленькое на маленьком окраинном пятачке Русской земли. И потускнели, и отступили ликующие чувства, поездка стала казаться дикой, бессмысленной, и засосали на сердце черные тревожные мысли.

Шульгин, который, по злоречивому замечанию левых зубоскалов, «в присутствии Царя впадал в блаженное состояние собачонки, которой щекочут за ухом», очень скоро почувствовал «душевную пустоту», «сердечное раскаяние» и мрачную неудовлетворенность. В голове кружилась мысль: зачем он едет? зачем он, «искренний монархист по крови», любящий мягкого, доброго Царя, сопровождает этого душевно чуждого человека, адъютантствует при нем и соучаствует в преступном замысле? Вспоминая после, он пытался ответить на эти вопросы. «Я отлично понимал, почему я еду. Я чувствовал, что отречение случится неизбежно, и чувствовал, что невозможно поставить Государя лицом к лицу с Чхеидзе»… Говоря о своем состоянии в момент приезда, Шульгин сознался: «Я дошел до того предела утомления и нервного напряжения, когда уже ничто, кажется, не могло ни удивить, ни показаться невозможным. Мне было только все-таки немного неловко, что я явился к Царю в пиджаке, грязный, немытый, четыре дня не бритый, с лицом каторжника, выпущенного из только что сожженных тюрем»…

Мордвинов испытывал страстное желание узнать: что происходит в столице и зачем приехали депутаты? Но в то же время чувствовал, что надо держаться независимой позиции и не дать понять этим господам, что петербургские события очень интересуют царского флигель-адъютанта. Он выдержал минуту, когда шли по путям, а затем все-таки спросил:

— Что делается в Петрограде?

Гучков шел, опустив голову; вероятно, он собирал в комок и свои чувства, и свою волю. Много в его жизни было событий авантюрных, полных опасностей и риска; но то, на что он шел сейчас, было нечто исключительное. Он не проронил ни одного слова. К тому же он не очень долюбливал «приспешников» Царя. «Я не люблю этих трехсотлетних раболепствующих холопов». На вопрос Мордвинова охотно и быстро ответил взволнованный Шульгин:

— В Петрограде творится что-то невообразимое. Мы находимся всецело в их руках, и нас, наверное, арестуют, когда мы вернемся…

В этих словах заключался жалкий лепет человека, который, как школьник, счел нужным отгородиться от мятежников. (Мы тут ни при чем, бунтуют «они».) Может быть,