полная перемена. Нужен на народное воображение такой удар хлыстом, который сразу переменил бы все…

Государь удалился к себе, чтобы подготовить соответствующий акт. Прошло еще некоторое мучительное время, как агония борьбы с наступающей смертью. На древних псковских колокольнях в Детинце в серой мгле над Пековой часы пробили полночь. За несколько минут перед этим Государь вручил своему врагу два листка среднего формата с отпечатанным на машинке текстом отречения. В заглавии не было установленных священных слов: «Божией милостью, мы, НИКОЛАЙ II, Царь и Самодержец Всероссийский»… Внизу справа стояла так хорошо знакомая министрам подпись: Николай. Влево и ниже от нее — подпись скрепившего документ Фредерикса.

Чувство неловкости, смущение и волнение овладело присутствующими. Скорее, скорее оборвать эти страшные мгновения. Государь пожал руки, собираясь уходить. Его спокойствие, выдержка и какое-то неизъяснимое духовное благородство потрясли Шульгина. Была жалость к человеку, «который в это мгновение искупал свои ошибки благородством мыслей, осветивших отказ от власти»…

— Ах, Ваше Величество, — вырвалось у него что-то похожее на крик сердца. — Если бы Вы это сделали раньше, ну хоть до последнего созыва Думы, может быть, всего этого…

Депутаты подходили к дверям. На Гучкова с ненавистью смотрел стоявший у дверей молодой офицер лейб-гвардии Московского полка. Вот он схватился за шашку… может быть, сейчас блеснет сталь… Государь заметил движение руки, быстро сказал:

— Соловьев, успокойся, выйди в соседнее помещение. Я не хочу ничьей крови…

Как будто в глубине двух тысячелетий возникла другая картина — и ветер веков донес из тьмы Гефсиманского сада: «Петр, вложи меч твой…»

Итак, свершилось… Заклевали серые птицы белого орла. Клевали и выговаривали ему: «Ты высоко летал, ты высоко сидел, ты не хотел поделиться местом с нами». Клевали и уговаривали: «Примирись с твоим падением; это делается для счастья России, которую ты беззаветно любишь, больше всех твоих подданных. Принеси себя в жертву; это надо, чтобы спасти Отечество от унижения и позора, от разгрома ее вековым врагом. Пойми, что русское общество не желает больше самодержавия, не желает клетки даже золотой, висящей в зеленом роскошном саду. Прислушайся к народным кликам. Мы опоздали на сотни лет. Лозунг революционной Франции La liberté ou la mort мы кричим только теперь, хотя он воодушевлял нас на протяжении столетия…»

«Он пал жертвой своих добродетелей, — сказал Великий князь Александр Михайлович. — Он благоговел перед памятью отца, верил в незыблемость данной им присяги, прилагал все усилия, чтобы остаться честным, обходительным и доступным. Рок превратил его хорошие качества в смертельные оружия разрушения»…

Он пал потому, что легионы бесов вселились в русский народ и расплодились в нем в большом множестве Смердяковы и Верховенские. «Интернационал распорядился, чтобы европейская революция началась в России, и начнется, ибо нет у нас для нее надежного отпора ни в управлении, ни в обществе. Бунт начнется с атеизма и грабежа всех богатств, начнут низлагать религию, разрушать храмы и превращать в казармы, в стойла, зальют кровью и потом сами испугаются…» (Достоевский).

Он пал потому, что военные и гражданские власти растерялись, струсили и сдались на волю победителя. Ни одной серьезной попытки подавить бунт не было сделано. Кругом была «измена, трусость и обман…» Он пал потому, что «Временное правительство грозило в случае отказа Николая II отречься от престола — приостановить снабжение Армии… Возражали Царю во имя победы; теперь готовы отказаться от победы, чтобы добиться отречения», — записал в своих воспоминаниях изменивший Брусилов.

Он пал потому, что тысячи причин, бездна пороков, грехов и соблазнов толкали Россию к погибели. Шутов, скоморохов, бесноватых, оглашенных, распутных, пляшущих, болтающих снобов и кривляющихся идиотов сделал русский народ своими кумирами. Он гоготал, как жирный жеребец в стойле, когда пророк революции в разноцветной кофте кощунствовал и богохульствовал публично:

Послушайте, господин Бог,

Как вам не скушно

В облачный кисель

Ежедневно обмакивать раздобревшие глаза?

Давайте — знаете — устроим карусель

На дереве изучения добра и зла…

Он расплывался, русский народ, улыбкой плотоядной, сладострастной похоти, когда из столицы текла потоком бесстыдная, открытая порнография:

Вся земля поляжет женщиной,

Заерзает мясами, хотя отдаться.

Вещи оживут,

Губы вещины засюсюкают:

«Цаца, цаца, цаца».

Царь бросил вызов мировому безверию, бесчестию и стадному человеческому безумству, и восстали против него все силы ада. «Император Николай II — один из наиболее оклеветанных монархов», — сказал благородный англичанин генерал Вильямс. Милюковы, Гучковы, Чхеидзе могут кричать: «Самодержавие само приблизило катастрофу, забывши, что нельзя вести борьбу одновременно и с внутренним, и с внешним врагом…» Но они лгут. Царь мог бы сказать им словами пророка Иеремии: «А я, как Агнец кроткий, ведомый на заклание, и не знал, что они составляют замыслы против меня…» Если бы Царь вел борьбу с внутренней крамолой, место Милюковых было бы не в Таврическом дворце, а несколько дальше по течению Невы — в Петропавловской крепости.

Надломленный душевно, Государь не проявил суровой твердости прадеда Николая II и не защитил престол вооруженной рукой, как тот в декабрьские дни 1825 года. Не хватило мужества и решимости отстранить Алексеева и Рузского, призвать новых генералов, собрать верные присяге войска, обратиться к ним лично и повести их на мятежную столицу. А может быть, устав душой безмерно, изверившись во всех, разочаровавшись в верности верноподданных, не встретив ни от кого хотя бы самой малой моральной поддержки, он не захотел бороться за свои державные права, не захотел больше править неблагодарным, вероломным народом, которому он отдал всю свою любовь, сердце и душу и который идеализировал в поэтическом восторге перед матушкой-Россией.

В эти роковые русские дни не нашлось на Русской земле ни одного человека, кто бы гласно и громко осудил преступный бунт, кто бы крикнул Царю: «Накажи их, Царь-батюшка, суровой твердой рукой, как государственных изменников». Ни аристократия, ни дворянство, ни служилое сословие, ни города, ни земство — никто не оказал поддержки. Да Россия и не знала о том, что происходит в столице…

В час ночи из Пскова ушел императорский поезд на юг. В нем ехал уже не Император. В нем ехал несчастный человек, гонимый роком, затравленный, оболганный, оклеветанный, с разбитой душой. Он пал с огромной высоты, и удар был страшен. От этого удара затянулась острота сознания. Он еще думал в благородстве своих мыслей, что, принеся великую жертву, ему позволят жить на родной Русской земле. Он не сознавал, что это только первые шаги на Голгофу.

Почти в то же