самое время на север ушел вагон с депутатами. Гучков долго ходил взад и вперед, возбужденный, поглощенный мыслями и чем-то недовольный. Наконец он не выдержал и сказал Шульгину в раздражении:

— Сцена отречения на меня произвела тяжкое впечатление. Я, откровенно говоря, ожидал другого. Полетел с трона, и хоть бы что. Никакого трагического понимания происшедшего события. Точно мы имели дело с ненормальным человеком.

У меня, правда, и раньше всегда было сомнение в этом отношении. Все-таки, при самом железном характере, при самообладании, которому равного нельзя найти, что-нибудь в человеке дрогнуло бы, зашевелилось и вы почувствовали бы тяжелое переживание. Чего же смотрели министры? Неужели они не понимали, что имеют дело с человеком, который не может считаться во всех отношениях нормальным? Он, по-видимому, человек с пониженной сознательностью, с пониженной чувствительностью, которая не дает ему возможности проходить все стадии и чувства, которые мы, нормальные люди, переживаем. Пала трехсотлетняя династия, а он изволите видеть — руки пожимает…

— А вы, Александр Иванович, очевидно хотели, чтобы он нам по морде дал?.. На меня эти два часа, проведенные в царском вагоне, произвели неизгладимое впечатление на всю жизнь. Я вспомнил другую сцену, бесконечно от нас далекую, которая всегда трепетно волнует душу верующего. Ночь, Гефсиманский сад, предательство, дворцы Анны и Каиафы, Претория Пилата, суд, крик исступленной толпы, избиение связанного человека во дворе Пилата и путь на Голгофу. Падая под тяжестью Креста, Христос сказал рыдающим женщинам: «Дщери Иерусалимские, не плачьте обо Мне, но плачьте о себе и о детях ваших». Я боюсь, Александр Иванович, не придется ли плакать потом России?..

* * *

…В час ночи уехал из Пскова с тяжелым чувством пережитого. Кругом измена, трусость и обман.

Запись в дневнике в час ночи на 3 марта

В древнейшей истории человечества эти четыре слова, вышедшие из-под пера Государя, фараоны Египта, цари Вавилона, Элама и Ниневии выгравировали бы на каменных скрижалях или на глиняных дощечках, чтобы остались они на тысячелетие в памяти людей, которые будут населять землю.

Как огненные знаки, вспыхнули эти слова в ту страшную ночь, когда переломилась русская история и пала в звериные, темные бездны революции великая Россия. Эти слова не сотрет время; не смогут смыть их раскаяния, оправдания и разъяснения. Они останутся на веки веков и будут свидетельствовать о недостойных делах и о малодушных чувствах, проявленных теми, кому было много дано. Они будут гореть на челе их, и с этой роковой печатью они — творцы февраля и двух дней марта — уйдут в историю.

Вырванное у Государя отречение не насытило аппетитов и не удовлетворило политических тузов и королей из Государственной думы. Передача власти Великому князю Михаилу спутала карты заговорщиков. Это новое положение не входило в их расчеты. Это могло угрожать их вожделенным, страстным желаниям, ради которых велась борьба. «Мы готовы примириться с воцарением мальчика, но мы не желаем взрослого Романова…» Став во главе бунта, они уже не могли повернуть назад. Рок фатально толкал их дальше и дальше по опасной дороге. Они боялись упустить власть; боялись, что ее вырвут из-под носа другие. Как зарвавшийся, азартный игрок, махнув на все рукой, они методически увеличивали ставки, ссылаясь на стихийность народного движения.

Качает черт качели

Мохнатою рукой,

Качает и смеется.

Вперед-назад, вперед-назад…

Доска скрипит и гнется,

О сук тяжелый трется

Натянутый канат.

Снует с протяжным скрипом

Шатучая доска,

И черт хохочет с хрипом,

Хватаясь за бока.

Этот мохнатый, веселый, игривый черт представлялся в виде немецких агентов из русских предателей, революционно настроенной интеллигенции, Совета рабочих депутатов и столичной черни. За ними стояла ошарашенная, оглупевшая, безликая масса петербургского народа: «стадо баранов», по выражению Врангеля-отца.

Думские «бояре» не спали в эту ночь. Они с нетерпением ждали сообщений из Пскова. Дождавшись, они горячо обсуждали неожиданный «сюрприз», подвергли «патриотической» критике простого, скромного, нечестолюбивого Великого князя и решили, что он в цари не годится. «Надо его убедить отказаться от принятия трона и задержать опубликование манифеста», — резюмировал прение Родзянко. «Надо не убеждать, а потребовать», — властно и безапелляционно заявил Керенский.

Рузский заснул тревожным, мучительным сном. Физически он устал сильно, но еще больше устал нравственно. На душе у него было смутно. Сцена отречения и прощания с Царем оставили на сердце неприятный осадок. Он чувствовал себя не по себе. Он был убежденный монархист, а действовал, как завзятый республиканец. Когда в последний раз он увидел бледного Государя с печальными, скорбными глазами, в душе его зашевелилось чувство какой-то гнетущей неудовлетворенности. С раздражением стал думать, что он был инструментом в чужих руках: в руках Алексеева, которого всегда не любил, и в руках кучки политических деятелей, игравших в революцию.

Он вернулся в Псков после трех часов ночи, проводив Государя и поезд с депутатами. Сразу же лег в постель. Его слегка знобило. Он не мог дышать заложенным носом, сильно храпел и вскрикивал. Душили кошмары. Вот он увидел среди непроглядной ночи странные таинственные огни, которые неслись на него, как бы конная лавина. Вот они промчались, обожгли его, и покатились огненные шары дальше по бесконечной равнине. Скоро он увидел: как бы огненное море наполнило пространство. В эту минуту денщик тревожно будил его:

— Ваше высокопревосходительство, председатель Государственной думы зовет вас к прямому проводу.

«Что ему еще надо?» — с раздражением сказал Рузский, вытирая пот на груди.

Было пять часов утра. Псков еще мирно спал. Над ним стояла холодная предутренняя темень. В этот час начался второй длительный разговор между Родзянкой и Рузским, который составил новое звено в ходе трагедии. Рузский подошел к аппарату закутанный, хмурый и злой. Коротко приказал чиновнику:

— Передайте, — у аппарата генерал Рузский.

— Здравствуйте, ваше высокопревосходительство, чрезвычайно важно, чтобы манифест об отречении и передаче власти великому князю Михаилу Александровичу не был опубликован до тех пор, пока я не сообщу вам об этом, — начал свою речь без всяких предисловий Родзянко. — Дело в том, что с великим трудом удалось удержать более или менее в приличных рамках революционное движение, но положение еще не пришло в себя и весьма возможна гражданская война. С регентством Великого князя и воцарением Наследника Цесаревича примирились бы, может быть, но воцарение его как императора абсолютно неприемлемо. Прошу вас принять все зависящие от вас меры, чтобы достигнуть отсрочки.

— Хорошо. Распоряжение будет сделано, но насколько удастся приостановить распоряжение, сказать не берусь ввиду