– А как насчет меня?

– Прости?

– «Одержимость» – довольно специфическое и сильное слово. – Элизабет еще раз представила себе фото, обнаруженное под церковью: истрепанный образ самой себя в роли семнадцатилетней девчонки, белокожей, тоскующей и худенькой, как беспризорница. – После того, как все это было сказано и сделано – после того, как папа нашел меня на крыльце, после больницы, молитв и взаимных обвинений, – стала бы ты использовать это самое слово, чтобы описать его чувства ко мне? Он изнасиловал меня, в конце-то концов! Повалил на землю. Натолкал мне в рот сосновых иголок…

– Элизабет! Милая…

– Не прикасайся ко мне! – Элизабет отшатнулась, и рука матери быстро отдернулась. – Просто ответь на вопрос.

– Ты вся дрожишь.

Но Элизабет было уже не сбить. Темные колеса продолжали крутиться: она просто чувствовала их.

– Он работал в церкви. На церковном участке. В зданиях. Ты открыла ему свой дом. Ты молилась за него. Ты знала его. Он тогда про меня говорил? Говорит про меня сейчас?

– Расскажи мне, к чему весь этот разговор.

– Не могу.

– Тогда не думаю, что мы сможем тебе помочь. Мы трудились изо всех сил, это ты понимаешь? Чтобы простить грехи юности, чтобы построить будущее… Харрисон уже не тот мальчишка, которого ты помнишь. Он сделал так много добра…

– И слышать ничего такого не хочу! – Элизабет просто не смогла удержаться от вспышки. Даже теперь ее чувства к родителям оставались сложными – обида и любовь, гнев и сожаление. Как эти вещи могут так долго уживаться друг с другом?

Отец заговорил, будто все понял:

– Мой выбор заключался вовсе не в том, что ты думаешь, Элизабет. Не Харрисона я избрал поставить над тобою, но любовь над ненавистью, надежду над отчаянием – это те уроки, которые я давал тебе с самого твоего рождения: не отторгать трудного пути, смиренно принимать необходимость трудного выбора и трудную любовь, каяться и жить надеждой на искупление. Именно такого я хотел и для тебя, и для него. Неужели ты не способна этого понять? Неужели ты не видишь?

– Способна, естественно, но не тебе было делать подобный выбор! Прощать или нет – это было мое дело! Твое заключалось несколько в другом, и ты этого не сделал. Ты не защитил меня. Ты не слушал.

– Зато не отринул своих родных, свою церковь…

– Вообще-то отринул. Еще как отринул!

– Видать, таково наказание Господне, – произнес отец. – Смотреть, как твоя собственная дочь растет в горечи и ненависти, вконец очерствев сердцем…

– Не хочу об этом разговаривать!

– Ты никогда не хотела. Тебе даже просто смотреть на меня противно.

– Ма? Можно говорить с тобой с глазу на глаз?

– Детка…

– Вон там. Подальше от него.

Элизабет двинулась прочь от отца, нашла место в тени, где смогла повернуться спиной к нему и не смотреть на жарящее солнце.

Мать тронула ее за плечо.

– Не думай, что ему так уж легко, Элизабет. Он сложный человек, и он глубоко скорбит. Мы оба скорбим, но это трудный мир, где на каждом шагу приходится делать трудный выбор. Он в чем-то прав.

– Не надо придумывать для него оправдания! – Элизабет остановила мать взмахом руки. – Просто скажи мне, есть ли у Харрисона Спиви ферма или еще какая-нибудь коммерческая недвижимость. Охотничий домик, может быть. В общем, что-то, что не так просто найти.

– Только дом в Кембридже[47], и совершенно не роскошный.

Элизабет посмотрела на церковный шпиль, на белую краску и золотой крест – такого дешевого вида, будто он был оклеен конфетной фольгой.

– Он был одержим мною?

– Он до сих пор молится за тебя, здесь и у себя дома. Молится вместе с твоим отцом.

Элизабет показалось, что в прохладной тени ее коснулись чьи-то холодные пальцы.

– Можешь еще что-нибудь сказать?

– Только что он сделал ужасную ошибку, детка, и что он ищет прощения всем своим сердцем. Это как раз то, что делает и тебя по-своему правой, и твоего отца по-своему. Вот в этом-то весь и ужас.

* * *

После этого Элизабет осталась одна. У нее была версия, но версия, настолько крепко связанная с ее собственным прошлым, что ей трудно было сохранять объективность. Харрисон очень тесно связан с той церковью, с ней самой, с ее родителями. Он вполне мог по-прежнему проявлять склонность к насилию, быть столь же одержимым ею.

Все жертвы были похожи на нее.

Был ли Рэндольф прав насчет этого? Она не знала. Может, некоторые из них – да. Элизабет знала точно одно: Ченнинг пропала, а часики продолжают тикать. Арест. Смерть. Вот они, совсем рядом, вращаются вокруг, сужают круги. А если какой-то голос и взывал к осторожности, то только из каких-то самых глубоких уголков ее сознания. Слишком много лет все шло к этому, после стольких бессонных ночей и похороненных обид. В голове всплывало слово «Провидение», и все-таки даже оно звучало угрожающе. Дело не в ней самой, повторяла она себе, главное сейчас – найти девушку.

Тогда почему же этот голос взывал откуда-то совсем издалека? Еле слышно шептал на подъездной дорожке, тонул в яростном шуме ее собственной крови в ушах… Она была на крыльце дома Спиви, но это с равным успехом могло происходить возле карьера или церкви, или на заднем сиденье отцовской машины, когда парень провел ей пальцем по руке, словно придавая храбрости поднять взгляд или сказать что-нибудь про то, что он сделал. Элизабет все это чувствовала, пыталась загнать поглубже, перенаправить. Никто не должен пострадать; никто не должен умереть.

Но, черт побери, она чувствовала это!

Это чувство побудило ее войти в дверь без стука – через кухню прямо в гостиную. Пистолет оставался в кобуре, но рукоятка успела нагреться в руке. Элизабет увидела жену и детей на заднем дворе – что хорошо, поскольку в ее планах было лишь заставить этого человека говорить. Бросила взгляд влево – увидела обеденный стол, фотографии в рамках, клюшки для гольфа в углу. Нормальность этой картины не дала угаснуть огню возмущения. Может убийца убивать, а потом спокойно играть в гольф?

Ответ она ощутила кожей – опять услышала эхо того опасливого голоса, но тут же отключилась от него. Когда Элизабет, бесшумно переставляя ноги по пышному ковру, свернула в коридор в глубине дома, спереди донесся какой-то шум. Она нашла его за столом, усыпанным бумагами, – расплывшегося, рыхлого мужчину с карандашом в одной руке и пальцами другой на старомодном калькуляторе, который трещал и пощелкивал. Зрелище было настолько заурядным, что Элизабет вновь на миг осознала опасность того, что делает. Но когда он поднял взгляд, то у него оказались те же самые глаза и губы, те же самые руки, что так быстро и ловко обращались с сосновыми иголками, пуговицами и трещащей по швам тканью.