«нормализации» советская политика и политическая культура двигались в противоположных направлениях, то на начальных этапах каждого кризиса, когда политика временно перестраивалась, они сильно сближались.

Такая перестройка имела более завершенный характер в революционную эпоху, чем впоследствии. В 1919–1920 годах в экономической политике преобладали левые идеологи. Публично выражаемая и подспудная позиция режима состояла в том, что социализм требует радикально новой формы распределения, в результате которой исчезнут не только частные торговцы, но также деньги и рынок. Хотя эти идеологи все еще присутствовали во власти в конце 1920-х годов, они уже не имели того же влияния на государственную политику, а в 1941 году они этого влияния не имели вовсе. Даже в период коллективизации реконструкция системы социалистического распределения на основе продовольственных карточек и снабжения на рабочих местах применялась политиками в краткосрочной перспективе и не рассматривалась как постоянная мера. Это отличало нормирование продовольствия и потребительских товаров от других элементов сталинской «реконструкции народного хозяйства»: коллективизация, форсированная индустриализация и ликвидация частной торговли, возможно, тоже были вызваны чувством крайней необходимости, но они были задуманы в первые годы после революции, инициированы на самом высоком уровне структуры власти и соответствовали долгосрочным идеологическим целям. В этом отношении советская политика и политическая культура совпадали, в то время как в области социалистической розничной торговли они стремительно расходились.

Второе предложенное мной объяснение порочного круга событий, повторяющегося в 1917–1922,1927-1933 и (хотя и в меньшей степени) 1939–1947 годах, связано с еще одним проявлением тяжелого наследия революции: формированием концептуального представления о торговле в социальном, а не в строго экономическом контексте. Для большевиков торговля была «экономической формой смычки в переходный период». Понимание торговли как механизма, регулирующего групповые интересы городского и сельского населения, означало, с ленинской точки зрения, что торговая политика по своей сути – это вопрос «правительства над лицами», а не «распоряжения вещами». Торговая политика была проявлением социальной, классовой политики. Поэтому цены понимались как показатель «развертывания классовых сил», а не интенсивности потребительского спроса и тем более не предельных издержек. У этой концепции было множество последствий в ленинский и сталинский периоды: самым важным, особенно в моменты наступления кризиса, было обоснование социально дискриминационных мер вмешательства в ценообразование и распределение товаров. Свое исследование экономической истории Советского Союза Алек Ноув завершил комментарием о том, что «новые люди были поразительно безразличны к благополучию масс» [Nove 1969: 386]. В настоящем исследовании делается предположение о том, что они все-таки проявляли определенную заботу о благополучии городских рабочих, но одной из определяющих черт этой эпохи была неустанная готовность Ленина и особенно Сталина жертвовать интересами крестьянства и провинциального населения ради благополучия столичных потребителей. Для этого в ход шли различные механизмы прямого принуждения, «товарообмен», запрет доступа крестьян к городским розничным заведениям и регулирование цен. Хотя концепция смычки потеряла актуальность в послевоенный период, дискриминационные заготовительные цены, ниже рыночных, остались. Городские жители, как выгодополучатели этой мнимой игры с нулевой суммой, стали рассматривать низкие цены на продовольствие как привилегию, о чем свидетельствует реакция рабочих Новочеркасска в 1962 году, когда это социальное уравнение в итоге изменилось.

Помимо пагубного влияния на благосостояние крестьян, другой основной проблемой социальной интерпретации торговли была ее аналитическая недоработанность. Начиная с революционного периода руководившие экономической политикой представляли, что потребители делятся на два, максимум на три больших блока – сталинские «два класса и прослойка», то есть на рабочих, крестьян и интеллигенцию, причем последнюю категорию дополняли «лучшие стахановцы». Хотя эта простейшая категоризация имела определенное отношение к структуре потребления в моменты полного экономического коллапса, в обычное время она предлагала политикам и торговым организациям слишком упрощенную картину потребительской экономики. В частности, в конце рассматриваемого нами периода, когда уровни доходов разных групп городского населения сближались и росли, склонность властей составлять представление о спросе в упрощенном ключе препятствовала нововведениям в розничной торговле. Советская экономика очень медленно реагировала на появление рынка, ориентированного на молодежь, и хотя я не могу процитировать аргументы советских плановиков брежневской эпохи, их коллеги в Восточной Германии уже в 1970-х годах все еще отождествляли спрос и «нужды», изъясняясь формулировками, характерными именно для рассматриваемого нами периода.

Несмотря на эти культурные и концептуальные ограничения, развитие советской розничной системы имело больше общего с современными западными тенденциями, чем можно было предположить. Советская торговля имела свои особенности: среди прочего, это преобладающая роль государства в организации распределения, жесткие ограничения частной торговли, хронические дефициты торгового сектора, бюрократическое ценообразование, даже нежелание сменить кассовую систему самообслуживанием, что произошло в Соединенных Штатах в 1930-х годах, а в Западной Европе – в 1950-х и 1960-х годах [Jefferys, Knee 1962: 105–108], однако она во многих отношениях следовала стандартной модели. В СССР, как и на Западе, розничные сети становились все более многочисленными и комплексными, магазины укрупнялись и становились более рентабельными, в них появлялись новые товары; а вкусы потребителей делались все более однородными в классовом, этническом и региональном отношениях и более индивидуальными в связи с ростом дискреционных расходов и расширением выбора. Некоторые из этих изменений стали результатом сознательной работы политиков по модернизации розничной торговли по американскому образцу. В середине 1930-х годов, когда советское правительство отправило в Западную Европу и в Соединенные Штаты делегации для изучения розничной торговли, они проигнорировали британские предприятия, посчитав их мелкими и устаревшими. Таким же образом можно было охарактеризовать большую часть розничной сети стран континентальной Европы, пока она не претерпела изменений, сделавших ее более похожей на американскую, в десятилетия «немецкого экономического чуда». При этом нельзя сказать, что интерес советского руководства к рационализации приводил к стремительному освоению новых методов массовой розничной торговли. Даже в 1956 году в подавляющем большинстве сельских магазинов все еще работал лишь один человек, а общий средний показатель в 1,59 работника на магазин во всей розничной системе вряд ли можно назвать впечатляющим прогрессом по сравнению с показателем в 1,32 работника в 1913 году [Советская торговля. Статистический сборник 1956: 171].

Однако как бы медленно ни шла модернизация торговли в Советском Союзе, в сравнительном плане удивляет то, насколько большую роль в покупках потребителей и их образе жизни продолжали играть после 1928 года мелкие и неэффективные пережитки частного сектора, сосредоточенные главным образом на рынках. Отчасти это было связано с бедностью: в периоды лишений граждане подрабатывали, торгуя на рынке, – эта закономерность была зафиксирована в нескольких регионах Европы и Северной Америки в XIX веке и в оккупированной Европе во время Второй мировой войны. Впрочем, значимость базаров отражала необычайную разреженность советской розничной сети, которая усиливала существующие в любом обществе географические диспропорции в доступности