в полной мере оценить сложность «руководства процессами производства», а также предвидеть проблему бюрократизма, то есть того, что операции «регистрации, записи, проверки» усилят и расширят государство вместо того, чтобы его сократить. Другое утверждение Энгельса и Ленина о том, что вместо «правительства над лицами» со временем придет «распоряжение вещами», оказалось одинаково далеко от советской реальности как в эпоху Ленина, так и в эпоху Сталина. Как минимум до 1940-х годов отношения между коммунистическим государством и его гражданами, в нашем случае частными торговцами, работниками торговых предприятий социалистического сектора и потребителями, характеризовались резкими нападками, внезапными переменами курса, непрозрачностью целей и систематическим предпочтением одних групп другим. Это, несомненно, было «правительство над лицами» в конкретном ленинском смысле. На протяжении эпохи кризисов, которая продолжалась от революции до восстановления после Второй мировой войны, советская система формировалась не служащими и технократами, и тем более не рядовыми грамотными рабочими, а государственной милицией, партией и комсомолом.

Как я попыталась показать в седьмой главе, эта политическая система начала меняться еще до смерти Сталина. Конечно, нельзя говорить о том, что государство прекратило действовать как инструмент подавления. Кампании устрашения против «космополитов» и евреев, не говоря уже о продолжении практики тайных постановлений, совершенно не допускают такой интерпретации. Однако можно говорить о сокращении этой роли государства с передачей отдельных областей политики в ведение бюрократического аппарата. Что касается сферы торговли, в начале 1950-х годов «правительство» (а с ним и «особая сила» для подавления) действительно уступило место «администрации»: «настороженность» была заменена отслеживанием количественных показателей эффективности, а такие преимущественно политические органы, как Центральный комитет партии, МВД, Комитет партийного контроля и Совет министров, отдавали все больше полномочий по формированию торговой политики в ведение Министерства внутренней торговли.

Еще одним проявлением этой тенденции была децентрализация процесса принятия решений в рамках указанного министерства. Для объяснения этого изменения мной была предложена следующая причина: как минимум в области экономики советские политики сами почувствовали, что вышли из эпохи кризисов. В конце концов, утопические мечты действительно могли осуществиться: по выражению экономиста периода НЭПа А. 3. Гольцмана, «после трудного пути в снежных и дождливых изгибах подъема мы добрались до перевала, и на другой стороне склона над нами засияло горячее солнце социализма» (предисловие к [Мингулин 1927: 11]). В начале 1950-х годов его восторженные формулировки показались бы причудливыми и неуместными – но не его настрой. Политики верили в будущее и в связи с этим вернулись к позитивной повестке «социалистического строительства», которое в сфере потребительской экономики ассоциировалось с «культурной советской торговлей».

Конечно, многие из этих изменений уже происходили в середине 1930-х годов, когда на короткое время (с 1936 по 1938 год) Наркомат внутренней торговли СССР исполнял функции не более чем товарной расчетной палаты для областных и муниципальных торгов, престижных магазинов и торговых сетей. Значит ли это, что торговая политика в те годы тоже двигалась в сторону рационального аполитичного администрирования? Я бы предположила, что развитие торговли шло параллельно с более широко известным развитием сталинской правовой культуры, в которой в середине 1930-х годов произошло решительное отречение от «антиправовой» теории социалистической справедливости: вышла Конституция 1936 года, обещавшая правовую стабильность, а также была предпринята согласованная попытка профессионализации юридических чиновников, – но в этот же период времени происходили «массовые операции», пытки и выпускались тайные постановления. В случае торговли также была решительно отвергнута «антиторговая» теория социализма, а в интересах платежеспособности государства и экономического роста были благоразумно отклонены народные требования эгалитарной экономики, основанной только на потребностях. Центральное руководство стремилось сделать торговую систему прибыльной и эффективной, чуткой к потребительскому спросу и способной его направлять и стимулировать. Концепция «культурной торговли», которая связывала эти цели с профессиональной подготовкой кадров, предвещала улучшение атмосферы в советских магазинах и расширение ассортимента товаров. За исключением нескольких «образцовых» торговых заведений эти обещания остались невыполненными. Их реализация осложнялась вновь развязанными ближе к концу 1930-х годов репрессиями, а также милитаризацией, из-за чего гражданская экономика оказалась еще менее способной удовлетворять совокупный спрос.

В конце 1930-х, как и в конце 1920-х годов и в революционные годы, вспышки дефицита толкали торговую систему в сторону распределения в рамках бюрократической системы. Мной была предпринята попытка описать этот процесс и объяснить, почему он происходил. В отношении того, что происходило, в настоящем исследовании подчеркивалась одна повторяющаяся закономерность: в каждом случае в центре кризиса оказывалась хлопчатобумажная ткань – товар, производившийся почти исключительно на обобществленных фабриках и продававшийся по контролируемым ценам. За ней следовали шерстяные ткани и различные сельскохозяйственные сырьевые материалы. Случаи дефицита становились интенсивнее в периоды роста доходов и, в частности, в периоды роста спроса со стороны крестьянского населения. Они начинали осложнять торговлю в Москве; политики заступались за столичных потребителей, ограничивая доступ к товарам для сельских. Последние, в свою очередь, реагировали сокращением сбыта сельскохозяйственной продукции, и во многих районах эта тенденция усиливалась из-за неурожаев, которым всегда было подвержено сельское хозяйство в России. Дефициты начинали сказываться на продовольственном рынке, начиная (как минимум в 1927 и в 1939 годах) с высококачественных продуктов питания, которые вытесняли более дешевые по мере роста доходов городского населения. Кооперативы и местные власти вводили ограничения на отпуск товаров, а органы правопорядка успешно убеждали власть в профилактической пользе «быстрых репрессий» против непокорных и строптивых потребителей, «спекулянтов», крестьян и «вредителей», наносящих ущерб социалистическому сектору. Экономическое положение продолжало ухудшаться, пока не наступала необходимость вновь вводить систему рационирования.

Почему одно событие всегда приводило к другому? Мной было предложено два объяснения: первое касается концепции политической культуры, второе – конкретных слабых сторон советского подхода к торговле. В любом случае «политическая культура» – это размытый термин, и читатели, возможно, посчитали проводимое мной различие между ней и «политикой» искусственным. Я использую понятие «политика» для обозначения действий правительства, направленных на достижение сформулированных целей, а понятие «политическая культура» – для обозначения психологического склада советских чиновников, то есть совокупности их ценностей, нравов и мотивов, которые определяли принимаемые ими ответные меры на конкретные обстоятельства. На общей интерпретации это различие сказывается в двух аспектах. Оно объясняет противоречия в государственном хозяйственном управлении 1920-х и 1930-х годов, связывая кампании «борьбы против бюрократизма» или, например, принятия рынка с политикой, – а сам бюрократизм или ту легкость, с которой политики прибегали к репрессиям, – с политической культурой, сформировавшейся во времена Гражданской войны. Оно также объясняет механизм возникновения экономического кризиса, поскольку изначальное восприятие политиками кризиса выдвигало на передний план старые рефлекторные приемы периода Гражданской войны, что ожидаемо приводило к серии сбоев и вызывало очередное рефлекторное действие. Если по вопросу принятия реформ