он и не в монастыре, но целибат в своё время принял добровольно и не собирался это изменять. Общался он с тех пор только с такими же холостяками, как он сам. И совершенно не понимал, как жить дальше. То, чему он посвятил свою жизнь — избавление людей от порождений тьмы — было снято с его плеч, в этом он райну Донни верил. Но больше он ничего не умел! И всё больше склонялся к мысли, что выбор его был ошибочен. Надо уходить в монастырь, там он лучше сумеет послужить Господу, чем в мирской жизни. Какая, всё же, жалость, что Игнатий Лойола жил и умер, пока Бертольд был в мире фэйери. Умнейший был человек, печально, что не удалось с ним познакомиться…

О том, чтобы вернуться в мир фэйери, Бертольд совершенно честно не думал. Хотя райн Донни оставил ему и такую возможность. Печать портала на Броккен лежала в сейфе вместе с деньгами, а там, на вершине горы, периодически включался портал ОТТУДА. Но… там ему тем более нечего делать. Там другой бог, другие люди, там всё другое, но, Господи Боже, как же там чисто! И как грязно здесь! Только и счастья, что выпал снег и прикрыл всё это свинство!

Зимой темнеет рано. Синий снег тихо похрустывал под ногами. Подмораживало. Из трактира у переправы вдоль улицы тянуло пивом и жареной рыбой. Гадость. Вечно там гудят заполночь всякие странные личности, а все достойные люди уже сидят по домам, в кругу семьи. Никого на улице, всех мороз прогнал. Надо и Берту поспешить домой, засиделся у герра Баумхольца, но уж больно вкусный штрудель его дочка принесла. Нет, дочка, слава Богу, замужняя, просто балует отца иногда, а тот и рад знакомого угостить, вот Берт и засиделся.

— Благородный господин, пожалуйста! Я так голодна… — тихий детский голос прервал его раздумья. Из тени в проулке выступила невысокая фигурка. Девочка, лет тринадцати. Берт заморгал. Что-то в этом было такое знакомое… и вопиюще неестественное… Копна чёрных кудрей, белое платье до пят… платье… Мороз на улице! И белое, как снег, лицо! Носферату! Но не шипит и не бросается, и морок не наводит, просто говорит… — Пожалуйста, господин! Я… — неловко повела она плечами, — не знаю, что мне делать… Мне дали хлеба, но… я не могу его есть, представляете? — неожиданно засмеялась девочка, встряхивая волосами. — Я хочу есть, очень хочу, но у меня не получается, — действительно, в руках она держала изрядный ломоть свежего хлеба. — А домой меня почему-то не пустили. Я постучалась, но… они какие-то странные… сказали, чтобы я уходила… И я ушла, но очень голодна, и ничего не понимаю… всё так странно…

— Ты… болела? — сделав над собой весьма большое усилие, спросил Берт. Разговаривать с носферату — что может быть глупее? И опаснее. Полтора года назад он уничтожил бы её сразу, не задумываясь, но теперь… теперь он заговорил. И теперь он знал, о чём надо её спрашивать.

— Да-а, немного. А сегодня проснулась, и ничего не болит. Только не дома проснулась почему-то. Где-то… в другом месте. И пошла домой. Но они… не пустили. Знаете, господин, кажется, они… испугались! Меня! — улыбалась она. — Смешно, правда? Может, они меня не узнали? Или… я сплю?

— Несчастная… — пробормотал Берт. — Ты… ты точно только сегодня очнулась? Ты помнишь, как тебя зовут?

— Ну да, — удивилась девочка. — Темно уже было. А я проснулась. И очень проголодалась. И пошла домой. Только туфельки были очень неудобные, я их сбросила, но мне не холодно! Я Минна, мой папа сапожник, мастер Роммберг, мы вон там живём, над мастерской, — махнула она рукой в конец улицы.

— Скажи мне, Минна, а перед тем, как ты заболела, с тобой, наверно, что-то случилось? — припомнил Берт тот случай, о котором неделю назад рассказал герр Баумхольц. Младшую, тринадцатилетнюю дочь сапожника Роммберга действительно звали Вильгельминой, и она действительно была тяжело больна. Очень тяжело. При смерти.

— Да-а, я напугалась, очень сильно. Я относила заказ, и чуть не попала под карету. Нога подвернулась, я и упала. Но молодой господин был так любезен, хоть и господин! Он вышел и помог мне встать, и отвёз до дому, прямо в своей красивой карете! Только я, видимо, сильно ушиблась, я не помню, как мы ехали. Видимо, мне стало дурно, но дома я сразу очнулась. А на следующий день заболела. А теперь я здорова, ничего не болит, — лучезарно улыбнулось мёртвое дитя. — Только очень голодна. Пожалуйста, господин, вы не знаете, почему я не могу есть хлеб? Он мягкий, я откусываю, но он… не жуётся… — растерянно покрутила она в руках надкушенный ломоть. — И… невкусный почему-то…

— А ты не заметила случайно, в какую сторону уехал этот молодой господин? — ровно спросил Берт, еле сдерживая рвущийся наружу гнев на этого «молодого господина». Молодой подонок, только молодой ли? Носферату редко бывают молоды. Морок, конечно. — Он был один в карете?

— Да, один. Но он не уехал! Он навещал меня каждый день, пока я болела, такой заботливый! Даже папа сказал, что это просто удивительно, господин — а о простолюдинке так беспокоится. Даже денег папе дал на лекарство! — засмеялась девочка. — Будто со мной что сделается! Я крепкая! Вот, поправилась уже! Надо ему сказать, чтобы не волновался, и поблагодарить за заботу! Он, видимо, на постоялом дворе мастера Мартина живёт, там, на том конце. Я бы пошла туда, но ночь уже, как-то неловко…

Берт только зубами скрипнул. Несчастная! Она даже не понимает, что с ней произошло! Даже несообразность того, что она не зябнет в лёгком платье на морозе, проходит мимо её сознания! Решение Бертольд принял сразу.

— Идём, дитя. Надеюсь, для тебя ещё не поздно, и я смогу тебе помочь. Прости, что не подаю тебе руки, это опасно и для тебя, и для меня, но иди за мной, я сделаю всё, что смогу.

Две цепочки следов протянулись по свежему снегу: чёткие отпечатки больших сапог и лёгкие, почти незаметные — маленьких босых ног. Эти маленькие быстро затянула позёмка, и не осталось ничего. Ничего…

— Зайди, Минна. И проходи прямо в кухню, я тебя покормлю.

Прислугой Берт так и не обзавёлся — а зачем? Он всегда и всё для себя делал сам, что изменилось? Деньги? Чушь. Праздность греховна, не следует потакать низменной лени. И сейчас он возблагодарил небеса. Никому не придётся объяснять, что и почему будет происходить в его доме этой ночью.