Я хотел узнать, как он это делает. Он старался объяснить, но он всего лишь маленький мальчик, и узнать нам удалось немногое – в тот день. Он сказал, что можно убаюкать драконью чешую, если качать ее и петь ей, как малышу. Только, конечно, Ник глухой и понятия не имеет, как звучит песня. Он говорил, что музыка кажется ему приливом или дыханием: что-то накатывает и откатывает в успокаивающем ритме. Он сказал, что он может представлять в голове такой ритм, и драконьей чешуе будет сниться все, что он пожелает. И она сотворит кольца пламени, или огненных воробьев, или что захочешь. Я сказал, что не понимаю, и попросил показать. Он взглянул на маму – Сара кивнула и сказала, что все хорошо, и Ник может попытаться научить меня… но если кто-то из нас обожжется, мы сию секунду обязаны прекратить.

Наутро мое обучение началось. Через три дня я мог зажечь свечу. Через неделю посылал струи огня, как ходячий огнемет. Я начал выпендриваться. Не мог удержаться. Когда мы с Алли отправлялись на спасательную операцию, я устраивал дымовую завесу, чтобы сбежать поэффектнее. А однажды, когда за нами гналась кремационная бригада, я обернулся им навстречу и загорелся, превратившись в громадного пылающего демона с крыльями. Они бежали с воплями!

Мне так нравилось, что у меня есть своя легенда. Что на меня глазеют и шепчут вслед. Ни один наркотик не вызывает такое сильное привыкание, как известность. Я бахвалился перед Сарой, что драконья чешуя – лучшее, что случилось со мной в жизни. И если кто-то найдет лекарство, я откажусь его принимать. Что чешуя – не мор. Это эволюция.

Мы часто обсуждали мои идеи по поводу драконьей чешуи: как она передается, как устанавливает связи с мозгом, как вырабатывает ферменты, защищающие Ника и меня от ожогов. Я сказал – обсуждали, но на самом деле я читал Саре лекции, а она слушала. Как я радовался, что у меня есть аудитория для моих открытий и теорий! Вот что должно быть написано в ее свидетельстве о смерти. Сара Стори: уболтана насмерть Джоном Руквудом. Вот что случилось с ней.

Помню день, когда я впервые превратился в дьявола и распугал кучу вооруженных людей. Я отвез Сару на остров – на пикник и праздничный секс. Она была тиха и замкнута, но я слишком гордился собой, чтобы замечать. Мы занимались любовью, а потом я лежал в кровати, чувствуя себя рок-звездой. Наконец-то я рок-звезда. Она встала и вынула из кармана своих джинсов пузырек с чем-то белым. Я спросил, что там у нее. Она ответила – зараженный пепел. И тут же, на моих глазах, высыпала все на кухонную полку и втянула носом. Она намеренно отравила себя. И я даже пикнуть не успел. Она, разумеется, прекрасно знала, как заразить себя, потому что я рассказал, как распространяются споры.

Через три дня первые отметины появились у нее на спине – как будто дьявол стегал ее пылающим кнутом. Я оказался прав насчет способа передачи, но впервые в жизни мне не хотелось сказать: «Я же говорил». А меньше чем через четыре недели она умерла.

15

Он поморщился, положив на правое запястье левую ладонь.

– Больно? – спросила Харпер.

– Оказывается, не так тяжело все это рассказывать. Приятно вспоминать ее, пусть все и кончилось плохо. Иногда мне кажется, что последние девять месяцев я жгу все просто ради удовольствия. Типа: раз Сара сгорела, так пусть и весь мир горит. Поджоги не хуже прозака. – Он вдруг замолчал и задумался. – Черт. Вы же спросили не про душевную боль, да?

– Ага, я спрашивала про запястье.

– А. Ну да. Вообще-то болит. Это нормально?

– После того, как вы второй раз выбили кость? Нормально. – Джон переплел пальцы здоровой руки с пальцами Харпер. Потом посмотрел через комнату на открытую заслонку печки, где плясали желтые языки пламени.

– Мне так хорошо, что даже неловко, – сказал он.

– Мы просто обнимаемся. Даже не разделись.

– Не надо было вас целовать.

– Мы были пьяные. Просто дурачились.

– Харпер, я все еще люблю ее.

– Все нормально, Джон. Это же ничего не значит.

– Значит. Для меня.

– Ладно, и для меня тоже. Но мы не собираемся делать ничего, о чем вы будете жалеть. Вас не обнимали со дня ее смерти, а людям это необходимо. Людям нужна близость.

Печка свистнула и щелкнула.

– Но она не мертва. Она не жива, но и не мертва. Она… застряла.

– Я знаю.

Пожарный повернул голову и посмотрел на нее с тревогой и удивлением.

– Я знаю об этом уже какое-то время, – сказала Харпер. – И видела ее однажды. В огне. Я знала, что там, в печке, есть что-то, в чем вы поддерживаете жизнь. Но это не может быть человек. Оно не может осознавать. У пламени не бывает сознания.

– У спор бывает. Поэтому и феникс кажется живым. Он и есть живой. Он – часть меня. Как рука. Тело Сары сгорело, но девушка в огне остается. Пока я поддерживаю огонь, какая-то несгораемая часть ее жива.

– Вам надо поспать.

– Вряд ли я смогу. Пока запястье так ноет. И еще. Может быть, я не просто хотел рассказать. Может быть, я хотел, чтобы вы услышали. Прежде чем пойдете по той же дорожке и убьете себя, как она.

16

– Она сразу влилась в Свет. Быстрее всех, кого я знаю. Через четыре дня после того, как появились явные отметины, она светилась с нами в церкви, излучала свет и радость. Знаете, какой прекрасной может быть чешуя? Рядом с другими Сара была как молния рядом со светлячком. Это восхищало и немного пугало. Она была сильнее всех нас. Играла на органе, а потом никто не мог вспомнить собственного имени – только ее имя. Часами после единения в Свете люди бродили и разговаривали, как она, двигались, как она.

– Сейчас Кэрол так же действует на людей. – Харпер немного подумала и добавила: – И Алли, кажется. Хотя в меньшей степени.

– Сара хотела, чтобы я показал ей, как поджигать себя, как метать пламя. Она хотела научиться посылать свое сознание в путешествие вместе с огнем. Тогда я уже создавал феникса для спасательных операций, а Ник запускал горящих воробьев, чтобы искать инфицированных. Но я не стал ее учить. Я сердился. Сердился и боялся. Одно дело – заразиться случайно, а другое – заразить себя намеренно. Впрочем, она не отставала. Припомнила мне все хвастовство, зазнайские лекции, всю мою самонадеянность. Если ее девятилетний сын и любовник могут спокойно метать огонь, значит, это безопасно и для нее. Я же сам заявлял, что не променяю чешую ни на что, что я рад быть носителем. Разве все мы не повторяем каждый день в церкви, что мы счастливы? Как мог я желать этого для себя и отказывать ей? Она видела, что я сражаюсь за больных, и хотела сражаться бок о бок со мной. Как я могу упорствовать?

Чем больше она говорила, тем больше я тупел. Я ненавидел ее, себя и весь мир. Я заболел от злобы. Я ведь очень многого не знал. Только два человека умеют метать огонь, не обжигаясь, – Ник и я. Я отказался учить Алли, хотя она часто подкатывала ко мне. У меня были серьезные причины для отказа. Да вот, хотя бы: а что, если полностью подчинить себе драконью чешую могут только люди с игрек-хромосомой? Звучит, конечно, как мужской шовинизм, но природу никогда не интересовало равенство полов. А если нужна определенная группа крови, чтобы все получилось? Или особенность ДНК, как у тех, кто невосприимчив к ВИЧ – мутация лишила их рецептора, необходимого для заражения.