– Скончался генерал Тимановский!

О том, что «железному Степанычу» нездоровится, просачивался слух. Арсентьев знал об этом со слов одного из командиров, бывших у генерала незадолго до катастрофы. Он рассказывал, что командующий пал духом, сражённый неудачами, осунулся, перестал интересоваться окружающим, стал пить чистый спирт. Тревожились за его рассудок. А потом поднялась температура. И в Алексееве-Леонове распоряжался уже не он, а начальник штаба полковник Битенбиндер. Самого Тимановского, совершенно больного, эвакуировали в тыл. Об этом, впрочем, знали лишь немногие, и им строго-настрого было запрещено говорить ещё кому-либо. А теперь открылось… Генерал Тимановский, верный сподвижник генерала Маркова, умер от тифа в день разгрома своей дивизии, с которой составлял единой целое, поражения которой не мог пережить…

Николай Степанович начал свой военный путь, как большинство офицеров, на Русско-Японской войне. С той только разницей, что ему в ту пору было лишь пятнадцать лет. Он ушёл на фронт гимназистом шестого класса. Мальчишка, он воевал так, что мог дать фору многим старым воинам, так, что получил целых два Георгиевских креста… И тяжёлое ранение, от которого лечился в Петербурге. Посетивший лазарет Государь спросил юного героя:

– Когда поправишься, что намерен делать?

– Служить Вашему Величеству! – не задумываясь, ответил Тимановский.

В Великую войну Николай Степанович прошёл путь от поручика до полковника. Был несколько раз тяжело ранен и удостоен всех боевых наград… Он служил своему Государю, своей Родине и своему народу, отдав этому служению без остатка всю жизнь, всего себя. И, вот, теперь ушёл в самый трагический момент для своей дивизии.

По генералу Тимановскому, по полковнику Морозову, командиру второго полка, также унесённому тифом, по всем погибшим героям была отслужена панихида. На этой панихиде не было ни одного гроба. Павшие Марковцы навсегда остались лежать в проклятой алексеево-леоновской лощине, генералу Тимановскому и полковнику Морозову суждено было обрести последний приют в склепе Войскового собора Екатеринодара рядом с генералом Алексеевым, легендарным полковником Миончинским, полковником Гейдеманом…

Дивизии больше не существовало. Наличных сил с трудом хватало на полк. И практически не было артиллерии. Каменело сердце! Себя ни в чём не мог упрекнуть Арсентьев – он сделал всё, что мог, и даже более, но точил стыд за тех, кто растерялся и бежал, и за то, что оставили своих раненых на расправу красным.

– Ростислав Андреевич, в том, что произошло, ведь нет нашей вины, – словно угадывая его мысли, говорила Тоня. – Мы сражались до конца, хотя положение было безнадёжным.

– Да, Тоня, нашей вины нет. Но положение не было бы безнадёжным, если бы разгадали маневр противника! Не соблазнились лёгкостью победы! Конечно, мы выдержали столько, что однажды могли и сорваться, но от этого не легче. Меня убивает бездарность того, что случилось! Перед Екатеринодаром катастрофа была не меньшей. Но бездарности не было. А здесь… Поймали нас, обложили, как волков… Стыдно!

А отступление продолжалось. Последний крупный бой Марковцы вели в середине февраля под станицей Ольгинской, откуда когда-то начинался Ледяной поход. Ждали поддержки Донцов, но те запоздали, и пришлось отступить и с этой позиции. Одна за другой закрывались все страницы славной борьбы. Позади оставался только Новороссийск. Море. И Крым.

В Новороссийске батарея Арсентьева оказалась раньше остального полка. Ей было приказано защищать подступы к городу от «зелёных». В эту пору Верховный казачий круг окончательно оформил зревшее в его недрах предательство, объявив об отказе от всех бывших соглашений и обязательств к Главнокомандующему. И некоторые члены Рады дальше пошли: ходатайствовали о замирении с большевиками. До чего же беспредельна бывает человеческая глупость!

Накануне отправки на «зелёный фронт» Ростислав Андреевич наведался в штаб военного губернатора Черноморской области, где успел повидаться с поручиком Котягиным, с которым знакомы были со времён Ледяного, а теперь служившим адъютантом при губернаторе генерале Лукомском. Приёмная была переполнена людьми, искавшими записаться на эвакуацию. Беженцев отправляли в Египет, Лемнос, Кипр, Стамбул, Болгарию, Сербию, Грецию. Их принимали на борт английские суда. Среди толпящегося народа Арсентьев увидел скромно одетую женщину с маленьким сыном. Её лицо показалось полковнику как будто знакомым, но он не мог вспомнить, где видел его. Женщина подошла к поручику Котягину:

– Простите, не могу ли я просить генерала принять меня? Я готова ждать.

– Как доложить о вас?

Женщина слегка наклонила голову, спросила неожиданно:

– Какого вы полка, поручик?

– Марковского, сударыня.

– Я – вдова вашего Шефа, генерала Маркова.

И сразу вспомнил Арсентьев, где это лицо видел. На похоронах Сергея Леонидовича. И позабыл постыдно! Шаркнул каблуком, отдавая честь жене генерала. Она же, указав на сына, спросила:

– Не узнаёте? – и, заметив растерянность поручика, пояснила: – Разве не узнаёте на сыне Сергея Леонидовича его знаменитой куртки? Я не имела возможности купить материал на пальто сыну, и пришлось перешить ему куртку мужа…

От этих слов ком подкатил к горлу. И вспомнилась куртка. И не менее знаменитая белая папаха…

В это время из кабинета генерала вышел бывший у него генерал Шиллинг, и Котягин прошёл доложить Лукомскому о посетительнице. Ростислав Андреевич откланялся, сказал не без волнения, рождённого растревоженной памятью:

– Я служил под началом вашего мужа. Он был великий человек!

– Спасибо, полковник, – устало, но сердечно прозвучал ответ.

Вечером того же дня Арсентьев отбыл на «зелёный фронт». В этих-то последних боях и получила первое в жизни тяжёлое ранение Тоня. Одна из пуль, выпущенных вражеским пулемётом, попала в правую сторону груди. Не смертельной была рана, но велика кровопотеря. Да и уход же какой среди всеобщего разгрома?! Тяжко было верного друга лишиться. Болела душа. А от мысли, что будет, когда госпиталя окажутся в руках красных, в глазах чернело. И – от бессилия своего.

В Новороссийске взрывались, полыхали склады. К небу взметались алые языки пламени, в воздухе пахло гарью, витал и оседал на грязных улицах пепел. Со складов тащили вещи. Ещё перед тем, как поджечь их, пустили, чтоб не пропадать добру, желающих на поживу. Целые толпы военных деловито занялись разбором имущества: разбивали ящики, раздевались и примеряли новую одежду, тут же вскрывали и поглощали консервы. Какое бесчисленное множество добра, оказывается, было на этих складах! Военное обмундирование всех видов, тёплое бельё, кожаные куртки, шерстяные носки, медикаменты, медицинское оборудование, шоколад, сгущённое молоко, консервы…Всё, чего так не хватало и под Орлом, и на Донбассе, и на Маныче! Всё это время мёрзли войска в тонких, изношенных шинелишках, отмораживали руки и ноги, не имели лекарств для больных… Вспомнился Арсентьеву Ростов. Придя туда после разгрома, Марковцы надеялись, что интендантство хоть чем-то пособит. Но не тут-то было. Ростовские склады принадлежали Донской армии. Только и удалось несколько ящиков с винтовками старого образца выбить, да командир одной из батарей раздобыл кусок бязи для шитья белья собственными средствами. И здесь, под Новороссийском, не хватало продуктов. А склады стояли набитые битком! И не успели эвакуировать их! И теперь бесценное это добро должно было сгореть в огне… Ростислав Андреевич побывал на одном из складов по пути в госпиталь. Взял лишь шоколад и сгущённое молоко для Тони, а в остальной «ярмарке» участвовать не стал. Больно противно было смотреть на одуревшие от жадности лица. Так пообносились и изголодались, что теперь при виде этого богатства массовый психоз одолел всех. Тащили целые мешки ботинок, потом выбрасывали часть и набирали какого-либо иного «товара». Разбегались глаза, не знали, что лучше ухватить и в каком количестве. А к чему было нахватывать много? Отплывающим и узла не прихватить с собой по невероятной перегрузке судов. Остающимся не сохранить ничего – всё отберут красные. Но об этом не раздумывали и тащили, тащили. Не город, а муравейник. Спешили куда-то люди по забитым брошенными повозками улицам, многие горожане волокли набитые на складах мешки, столь огромные и тяжёлые, что их насилу можно было унести.