Но больше всего изумлялся Арсентьев, встречая сотни молодцев, одетых в новую форму, но безоружных. Они шли к сочинской дороге, по которой уходила в сторону Сочи кавалерия. Но зачем шли? Без оружия – зачем? Без оружия можно лишь сдаваться… На что рассчитывали они? Неужели на то, что кто-то спасёт их? Чужими спинами прикрыться надеются? Сотни здоровых бойцов, не желающих сражаться в то время, когда агонизирующий Новороссийск прикрывала теперь лишь потрёпанная конница Барбовича – о каждого бы из этих трусов и болванов Ростислав Андреевич с великим удовольствием изломал свою массивную трость! Эти дезертиры уже давно были в Новороссийске. Занимались тем, что устраивали безобразные митинги по образцу солдатских Семнадцатого года. Произносили высокопарные слова, создавали «военные общества» и преследовали единственную цель – захватить в случае нужды суда, которых явного грозило не хватить на всех. До того распоясалась эта публика, что генерал Деникин вынужден был вызвать с фронта добровольческие части, дабы они способствовали закрытию самозваных «обществ» и борьбе с их дезертирами-активистами. Антон Иванович предупредил в своём приказе, что таковые лица не будут эвакуированы. Вот, и уходили они теперь по сочинской дороге. И ненавидящим взором провожал их Арсентьев.

Он ковылял по улицам гудящего, как пчелиный улей, города. От едкого дыма скребло в горле, и щипало в глазах. Среди людского потока мыкались рассёдланные лошади, оставленные своими хозяевами. Голодные, измождённые животные искали пищи, смотрели пугливо и понуро. Иных уводили к себе местные жители, видимо, ещё не утратив надежды сохранить своё достояние при большевиках.

На залитой закатным светом пристани глазам Ростислава Андреевича предстала картина судного дня. Слишком быстрым было отступление армии, и слишком медленной – подготовка к эвакуации Новороссийска. Англичане прислали свои суда, но их было мало. И собравшиеся у берега люди отчётливо понимали, что им не хватит мест. И за эти места разворачивалась борьба. Люди метались, метались и кони, которых тут же рассёдлывали и, поцеловав на прощанье в умные морды, покидали навсегда. Иногда раздавались выстрелы. Это некоторые казаки стреляли в своих лошадей, чтобы не ходили верные друзья под сёдлами врагов. Многие горько плакали при этом. И, казалось, что плачут сами кони… Самыми невозмутимыми в этой суматохе выглядели калмыки. Почти весь калмыцкий народ уходил от большевиков вместе с разгромленной армии. Теперь эти бедные люди сидели на корточках, уныло глядя на идущую погрузку и понимая, что им не хватит мест на немногочисленных кораблях, на которых не могут разместиться даже добровольческие части. Они сидели, маленькие, жёлтые, похожие на изваяния Будды, и без всякой надежды ждали конца.

При такой бездарной организации эвакуации Новороссийск имел все шансы повторить печальную судьбу Одессы. Большевики захватили её ещё двадцать пятого января. Они расстреливали из пулемётов отступавшие к молу части, а английский флот сохранял нейтралитет! Люди проваливались под лёд, пытаясь спастись по нему. Другие кончали жизнь самоубийством. Многие несчастные стояли на коленях и тянули к уходящим кораблям руки, и плакали, моля спасти их. Лишь часть людей попали на английские суда, остальные или погибли, или прорвались с боями через город – к Днестру. К Днестру пробились войска генерала Бредова, но их и бывших с ними беженцев – детей и женщин – встретили пулемётным огнём румыны. Уцелевшие свернули на север, где соединились с поляками, разоружившими их и принявшими временно на своей территории до возвращения на территорию армии Деникина.

Долгий пеший путь порядком вымотал Арсентьева. На молу он углядел брошенный ящик из-под консервов, перевернул его, сел, по-калмыцки невозмутимо созерцая агонию. Папирос в кармане не оказалось, и осталось лишь мерно перебирать в пальцах мелкие чётки.

– Ростислав Андреевич, неужто вы?

Капитан Вигель собственной персоной! Тоже в мундире новёхоньком, но во всеоружии. Привелось-таки встретиться!

– Рад видеть вас, Николай Петрович, живым и невредимым! Признаться, отчаянно надоело, справляясь о ком-либо, получать печальные вести.

– Да, потрепало нас…

Усталым и больным смотрел капитан. Видать, тоже успел в тифозных объятиях побывать. Лицо в копоти, небрито, волосы, прежде на лоб спадавшие, теперь острижены.

– Что ваши близкие? Есть ли какие-нибудь новости?

– Отец и Наталья Фёдоровна уже в Крыму. Слава Богу, успели эвакуироваться до всего этого, – Вигель закурил. – Отец всё же имел некоторое положение… Для себя бы он, конечно, им не воспользовался, не стал бы ходить и просить и, пожалуй, дождался бы конца. Но для Натальи Фёдоровны притушил гордость. Она бы не вынесла этого кошмара.

– Вы теперь тоже в Крым?

– Как и весь мой полк. А вы не в Крым разве?

– Нет, Николай Петрович. Я остаюсь здесь.

Вигель недоумённо воззрился на Арсентьева:

– Остаётесь? Зачем? Это же чистой воды самоубийство!

– Во-первых, здесь в лазарете остаётся мой друг…

– Вы ему ничем не поможете! – Николай Петрович казался заметно раздражён. Лицо его стало нервным. – Скажите прямо, полковник, что вы просто устали от борьбы! Разочаровались в перспективе её! Опустили руки!

– Рук я не опускал, капитан, иначе бы уже не был жив. А всё прочее… Николай Петрович, в какую перспективу верите вы? Я верю в перспективу Белой идеи, но вопрос, что мы понимаем под ней. Если борьбу военную, то она проиграна, и отрицать это бессмысленно.

– Пока есть хоть пядь русской земли…

– Ответьте честно, вы верите в возможность военной победы?

Вигель бросил взгляд в сторону стоящих у пристани судов, охраняемых караулом от напирающей толпы, вздохнул:

– Умом – нет… Сила русская потопла – это факт. Вопрос, почему так произошло. Знаете ли, Ростислав Андреевич, я извёл себя этим вопросом. Я думал об этом, когда лежал, оправляясь от сыпняка, думал бессонными ночами во время привалов.

– И поняли? Когда-то мы с вами уже говорили об этом, капитан. В самом начале, помните? Мы должны были донести до людских сердец идеалы добра и правды и сами стать их образчиками. А у нас не получилось. Замарали наши ризы разные Шкуры и Покровские.

– Идеалы… – Вигель поморщился. – Идеалов мало. Нужна была твёрдость и сильная власть в противовес диктатуре большевиков. А что было у нас? Там была сплочённость и решительность, а у нас вечные споры да откладывание всех насущных вопросов до Учредительного собрания. Россия ждала Диктатора, а получила Особое совещание. У семи нянек дитё без глаза… Мы не смогли понять казачества. Казачеству была чужда наша «единая и неделимая». Они сражались за свои станицы, свой Дон, свою Кубань, а Москву воспринимали, как гнёт, против которого надо бороться за свои вольности. Разве Добровольческая армия была для казачества носительницей государственного начала? Они смотрели на неё, как на вооружённую силу, которая может быть весьма полезна для отражения большевиков, но и опасна для вольностей казачьих при чрезмерном усилении. У нас не было ни единых целей, ни духа. Мы шли сами по себе. Мы не пошли на соединение с Колчаком, а распылили свои силы в движении на Москву. Не сосредоточили кавалерии против Будённого. Наконец, вместо того, чтобы отступать на Крым и Новороссийск, спасая армию и опираясь на русские силы, мы пошли на Ростов и погубили армию.