Оказалось, прежде был отец Иоанн офицер-кавалерист, участвовал в Балканской кампании, а затем принял сан, участвовал в двух последующих войнах – всегда на передовой, но без оружия. Солдаты привязались к нему, называли «батей». А после революции возвратился «батя» в родные края, схоронил жену и жил отшельником, проводя время в молитвах и бдениях. Более подходящего собеседника не могло сыскаться для мятущейся души Арсентьева в ту пору! Не иначе как сам Бог привёл в это село!

ЧуднО встретил отец Иоанн полковника. Поклонился ему в пояс:

– Исполать тебе, отче!

Оробел Ростислав Андреевич, не знал, что сказать. А священник уже в горницу вёл его и, как почётного гостя, под иконы сажал. Сам напротив уселся, не предлагал ни чаю, ни еды. И молчал.

– Что это вы меня, батюшка, так величали странно? – спросил, наконец, Арсентьев сам.

– Знаю, что говорю, коль величаю. Господь, Господь зовёт, а ты зова боишься. Ясны пути, а очи пеплом и прахом запорошены, и не зрят их, а оттого смущение и скорбь. Но то, что сам ты ещё не видишь, то я вижу.

– И что вы видите?

– Долгий путь. Тяжёлый путь. Высоко поднимешься, но гоним будешь, преследуем, ввергаем в темницы. Но и спасёшь многих.

– Батюшка, я стою на распутье. Раньше всё мне было ясно: идёт война, и я, как офицер своей Родины, должен сражаться с её врагами. А сейчас всё спуталось. Война проиграна, все мои родные в могиле, моей Родины больше нет, и я не знаю, куда мне идти.

– Знаешь, – твёрдо сказал отец Иоанн. – Ты всё знаешь. Ты уже идёшь. Отечество земное есть преддверье Отечества небесного. Борьба за Отечество небесное идёт всегда. Борьба за земное Отечество – лишь часть её. Кончается война огня и мечей, но брань духовная лишь начинается. Судный день не за горами. И судьба нашей матери-России зависит теперь не от силы, а от того сохранятся ли в ней верные сыны Отечества небесного, верные ратники воинства Христова. Смутное время будет долгим. Смутное время – это время, когда власть находится в руках преступников и безбожников, а правда народная вытеснена кличем «Грабь награбленное!», за которым идёт потерявшее пастыря стадо. Многие погибнут в этой брани, но не страшно это, потому что павшие за дело Христово живы вечно и станут светочами для возрождающейся России. Но многие соблазнятся, и это страшнее всего. Они прикроются именем Христовым и пропоют хвалу царю Ироду, они смешают Божие и кесарево, они будут оправдывать своё падение заботой о пастве и поведут её в ад следом за собой. Всюду проникнет ложь, всё извратится, всё будет предано. Поставленные блюсти дело Христово предадут его, как предали его поставленные блюсти Завет фарисеи, и многих соблазнят, вовлекут в ложь, прикрытую Божием именем. И чтобы ложь и тьма не восторжествовали окончательно, нужно, чтобы сохранились верные. Те, кто не предаст, не отступится и не соблазнится. Грядущие по Христе. Лампады неугасимые. Это и есть брань, которая только теперь начинается. Великая и страшная. И в ней ждёт тебя твой подвиг. Гряди по Христе и не ошибёшься в выборе пути.

Ростислав Андреевич поражённо внимал прозорливому священнику. Не всё понимал он в его речи, но ловил всякое слово. С такой напряжённой силой, такой пламенной верой говорил отец Иоанн! И чудилось Арсентьеву, что читал он в его душе, что все вопросы его и терзания знал прежде, чем поднялся полковник на порог. Нет, не могло быть слепого случая здесь. Указывал Бог путь, и нельзя было уклониться.

– Батюшка, исповедайте меня. На мне кровь людская…

Никогда в жизни Арсентьев не раскрывал души на исповеди так истово, как в эту ночь. Бывало, ещё живя в усадьбе, приходил на исповедь к местному батюшке, перечислял грехи свои – но без сердца, просто исполняя заведённый обычай. И даже в войну как-то глуха оставалась душа. Перечень грехов и только. Сухо, пресно. А после гибели семьи так и вовсе ни разу не исповедовался. Что-то мешало, не пускало. Несколько раз собирался – и срывалось. А теперь во мраке ночи, слабо огнём лампады да свечой затепленной освещённой, всё, накопившееся в измученной душе, изливал со слезами отцу Иоанну. И в том, как в числе охотников расстреливал пленных, каялся (никогда не думал, что приведётся!). Ни одного лица не помнил он. Все слились в одно перед ненавидящим взглядом. Но много, много было этих лиц… Не помнил сколько. А были, должно быть, среди них и невинные, попавшие под разбор…

Священник слушал, не перебивая, и открытое лицо его дышало миром, тёплым участием. Отпустил грехи, причастил, благословил на дальнейший путь. В ту ночь и решил Арсентьев, что не станет отступать дальше Новороссийска. Доведёт свою батарею до последнего этого рубежа, а дальше – что Бог даст. Если не расстреляют «товарищи», то исполнить данный обет…

Так задумался Ростислав Андреевич, что будто вновь перенёсся в тёмную хату отца Иоанна, озарённую светом лампады, возжённой перед древним образом. Но возвратило на грешную землю нечто необычное, происходившее на мостках, ведущих к отходящему кораблю. Отхлынул вдруг поток людей, замер. Пригляделся Арсентьев. На мостках, прислонясь к перилам, стояли трое в офицерских френчах без погон, окружённые конвойными с винтовками. По-видимому, это были приговоренные к расстрелу грабители. И точно: конвой отступил на несколько шагов от них, и во внезапно наступившей тишине звякнула команда:

– Шеренга, по приговорённым – пли!

Громыхнул залп, и через несколько мгновений люди, грузившиеся на корабль, уже снова шли по мосткам – мимо распластанных трупов.

Корабли отходили один за другим, и собравшаяся на пристани толпа всё больше волновалась. Бродившие по пристани кони громко ржали, иные кидались в море, плыли за судами, уносившими прочь их хозяев. Подъезжали всадники, соскакивали на землю, обнимали напоследок боевых друзей и спешили к кораблям. Офицеры, солдаты и казаки спешно сбрасывали с мола пулемёты, ящики и сёдла. И – орудия! Орудия, спасённые с таким трудом! Артиллерийское сердце Арсентьева обливалось кровью. Честь артиллерийского офицера обязывала его защищать до конца своё орудие. Как знамя, которое позорно отдать неприятелю. А теперь столько «знамён» этих огнедышащих бросалось! Всё, решительно всё покидалось в Новороссийске. Бронепоезда (много взорванных видел Ростислав Андреевич по пути в город), танки, бронеавтомобили, боеприпасы, кони… И – люди! Их – тысячи собралось на берегу. Метались женщины, потерявшие в суматохе детей и мужей, плакали дети, ища родителей. Промаршировала к своему судну рота Корниловцев. Лежавший на брошенной повозке раненый в отчаянии протянул к ним руки:

– Братцы, не дайте пропасть! Спасите, братцы!

Не проняло. Слишком много было таких – куда уж спасти всех! Но несчастный не унимался, моля каждого прохожего помочь, подобно тому, как слепой взывал раз за разом ко Христу, возвышая голос: «Иисусе, сыне Давидов, помилуй мя!»

– Сестрица, спасите хоть вы меня!

Краснокрестная сестра милосердия, женщина лет сорока с выбившимися из под косынки пшеничными волосами, соскочила с подводы побежала к Корниловцам, уже собиравшимся грузиться на корабль, заговорила горячо и убеждённо. Командир роты отнекивался. Долетал до Арсентьева его резковатый голос: