грушу. Березовский вдруг начинает немного подергиваться от этих ударов. Они переглядываются с Волошиным.

13.

За тренировкой через окно наблюдают Кириенко, Немцов и Чубайс.

КИРИЕНКО. Ничего я не понимаю в его позиции. (Чубайсу.) Так он правосторонний или левосторонний?

Чубайс молчит. Путин молотит грушу.

НЕМЦОВ. Он кошмарный, совершенно понятно!

14.

Березовский и Волошин едут вниз в лифте.

ВОЛОШИН. Слушай, давно хотел у тебя спросить… Потом… когда мы его сделаем чемпионом… он нас не замочит?

БЕРЕЗОВСКИЙ. Может, и замочит.

ВОЛОШИН. Что же делать?

БЕРЕЗОВСКИЙ. А ты как думаешь? (Переглядываются.) Я тоже так думаю. Чисто как вариант.

ВОЛОШИН. Кинуть?

БЕРЕЗОВСКИЙ. Ага. На произвол судьбы. С чеченами, с девальвацией — и без информационной поддержки.

ВОЛОШИН. А как же чемпион по версии Центризбиркома? Бой уже назначен на двадцать шестое марта… Билеты, аренда… Не прогореть бы. Кого-то надо сделать чемпионом.

БЕРЕЗОВСКИЙ. У нас бабки есть?

ВОЛОШИН. О чем ты спрашиваешь! Слава богу, не первый год в этом Лас-Вегасе!

БЕРЕЗОВСКИЙ. Так вот — в принципе при наших бабках за два месяца можно сделать чемпионом любого козла.

Двери лифта открываются в подвал с тренажерным залом, где в десять боксерских груш ожесточенно молотят десять тренирующихся козлов. На панораме ночного города появляются слова: ПОКИДАЯ ЛАС-ВЕГАС… Первые две буквы отваливаются. и остается окончательное название программы: КИДАЯ ЛАС-ВЕГАС…

Куклиада[84]

Леониду Генриховичу Зорину,

взявшему с меня слово об этом написать.

Дело было так.

Однажды, на исходе лета 1994-го, мне позвонил Григорий Горин и сказал: «Витя! Вам, конечно, нужны деньги».

Горин, надо сказать, вообще очень мудрый человек, что видно хотя бы из вышесказанного. На сердце у меня растаяла медовая лепешечка. Я понял, что этот замечательный драматург заработал где-то денег и хочет их мне предложить.

— Нужны, — ответил я, хотя никто меня не спрашивал.

— Тут мне позвонили, есть одна идея… — сказал автор того самого Мюнхгаузена.

Через час я был у него, а еще через минуту услышал слово «куклы».

Их уже было сделано пять: парочка политиков, банкир, президентский пресс-секретарь и телеведущий. Почему слепили именно их, а не кого-нибудь еще, Горин не знал; не знал он, и что с ними делать. Не знал этого, впрочем, никто — и меньше всего те, кто заказал во Франции опытную партию резиновых монстров, действуя, очевидно, по наполеоновскому принципу «ввязаться в бой, а там посмотрим».

Мы с Гориным выпили по три чашки чая и съели по порции мороженого, но прояснению мыслей это не помогло. С имевшимся раскладом кукол делать было совершенно нечего, они не сплетались ни в какую драматургию…

— Нужна концепция, — напутствовал меня у дверей классик. — У вас молодые мозги, думайте!

Мы встретились через несколько дней.

— Ну? — строго спросил меня Григорий Израилевич. — Придумали концепцию?

Я виновато развел руками.

— А я придумал, — нравоучительно сказал Горин. Он неторопливо закурил трубку и с минуту задумчиво посасывал ее, бесстыже увеличивая драматургический эффект. Затем посоветовал учиться у него, пока он жив. Наконец значительно поднял палец и изрек:

— Надо взять у них аванс — и скрыться.

Эту концепцию я знал и без него.

Жена Горина позвала нас к столу. Мы плотно, очень вкусно пообедали и выпили по чашечке кофе с пирожными. Идей не появилось, но я поймал себя на том, что процесс поиска начинает мне нравиться. Я спросил, не прийти ли мне завтра.

— Придумывайте концепцию, — строго ответил Горин.

Через пару дней углеводы, потребленные мной в квартире хорошего драматурга, добрались, видимо, до головы, потому что там, в голове, сложилось нечто похожее на замысел.

Придумал я некий провинциальный город — Глупов не Глупов, а, ну скажем, Верхнефедератск, где почти все как в натуре, только резиновое: резиновый мэр, резиновые же депутаты всяческих фракций: от твердокаменных коммунистов до умалишенных либералов, просто обыватели… И писать себе сериал, эдакую бесконечную российскую «Санта-Барбару», где все происходящее в России будет уменьшено до городского масштаба и опрокинуто в парадокс. Идея, естественно, требовала большого количества кукол — по количеству игроков в высшей политической лиге…

Горин с видимым облегчением благословил меня («Вы придумали — вы и пишите!»), дал телефон режиссера Василия Пичула и самоустранился.

Пичул оказался малоразговорчивым, неулыбчивым брюнетом. Он с полчаса глядел, как я размахиваю руками, изображая в лицах собственную концепцию, после чего сообщил, что ничего этого не будет, потому что не будет никогда. Нету денег. Каждая кукла стоит чертову уйму долларов США, продюсер, хотя и откликается на имя Василий Григорьев, — практически француз, декораций никаких, и вообще…

В завершение встречи Пичул взял почитать мою книжку — на чем все и закончилось; по крайней мере, я думал, что закончилось. Никто не звонил, и, признаться, я воспринял это как должное: количество издохших в зародыше телепрограмм вообще значительно превышает количество выживших.

Но, видимо, «Куклы» появились под счастливой звездой.

Дело завертелось.

Не буду утомлять читателя подробным описанием первых внутриутробных мук. Были привезены — и тут же украдены с «Мосфильма» — куклы, приходили и уходили авторы; по телестудии «Дикси», взявшейся снимать программу, целыми днями бродили неприкаянные сатирики, артисты-пародисты, журналисты, художники и кукловоды…

В целях промывки наших аполитичных мозгов непосредственно из Кремля был выписан консультант-политэконом; в минуту умственного затмения по его образу и подобию была сделана кукла с усами-пиками и бородой-лопатой.

Когда консультант перестал сотрудничать с программой, кукле была проведена операция по изменению пола, и она стала женщиной. Эта чудовищная трансвеститка играла в первых выпусках программы, наводя ужас на аудиторию.

От моей концепции к тому времени не осталось ровным счетом ничего; к образу будущих «Кукол» мы шли ощупью. Дата эфира маячила все ближе, а стиля у будущей программы не существовало. Одна злоба дня, на которой долго не протянешь. Но, как говорится, не было бы счастья…

Справедливо сказано у Шварца: человека легче всего съесть, когда он болен или в отъезде. В ноябре 94-го я уехал на несколько дней в Петербург, а вернувшись, обнаружил, что «Куклы» в моих услугах не нуждаются. Мой напарник, известный эстрадный драматург, оставшийся на хозяйстве, взялся писать все один. Что и делал в течение нескольких недель, пока не разругался решительно со всеми.

Причиной конфликта стали разночтения в оценке написанного им, а именно: драматургу написанное им нравилось, а остальным — нет. И он ушел, оставив в истории жанра великую фразу. Я повторяю ее всякий раз, когда написанное теперь уже мною не нравится режиссерам.

— Это очень смешно, — говорю я нравоучительно. — Очень! Вы