Можно прислушиваться к поучениям людей безупречных, чьи действия всегда базировались на твердых принципах, а принципы были всегда созидательными. Но на что имеют право люди, совершившие в прошлом немало преступлений и доказывающие в настоящем, что никаких уроков из истории они не извлекли?

Имамы-фундаменталисты напали на золотое дно, трубя о пороках демократических стран. Свобода, равенство и братство? А бомжи, которые мрут на улицах, и никому нет до них дела? А политики, которые расхищают общественные деньги? А богатые, которые богатеют? А финасовая система, работающая на жуликов в белых вортничках и производителей оружия, которое стало главным товаром и продается без стыда и без совести?

Я тоже все это знаю, все это вижу. И знаю, до чего не по нраву многим чувствовать себя унижаемыми отбросами в коррумпированном, зияющем своими недостатками, обществе. Кое-кто из недовольных отступил назад, отодвинулся в глубь веков, задумав вернуться к своим истокам. Гордостью этих людей, их последним прибежищем стал ислам. Так смирятся ли они с тем, что это прогнившее общество глумится над их святыней? Для них свобода самовыражения не означает возможности оскорблять Пророка, унижать его, издеваться.

На этот раз я был согласен с Фадилой: они зашли слишком далеко.

— Кто учит добру, не делая добра, похож на слепца с фонарем в руках, — сказала мне жена, как будто прочитав мои мысли.

— Это кто сказал?

— Это арабская пословица.

А другая наша пословица говорит: если двое спорят о религии, то один из них сумасшедший.

Так кто же стал сумасшедшим?

Я сидел перед телевизором, и вдруг на экране появился Рафаэль. Я узнал его сразу, несмотря на то что он располнел, волосы у него поредели, а лицо постарело.

— Фадила!

Она прибежала встревоженная.

— Посмотри! Это Рафаэль.

Она села рядом со мной.

— Надо же! Выступает по телевизору.

— А с чем? Чем он занимается?

— Он написал роман. Теперь представляет второй. А я даже не знал, что он стал писателем.

Мы замолчали и стали слушать, что он отвечает. И внезапно я почувствовал гордость. Да, я был горд, что вижу Рафаэля по телевизору, что он стал писателем.

— Он немного зажимается, нет? — заметила жена.

— Волнуется, наверное. Но справляется неплохо.

Интервью закончилось, Рафаэль остался на площадке.

— Ты обрадовался, когда его увидел? — спросила Фадила, взяв меня за руку.

— Конечно. Я рад, что у него все так хорошо сложилось. У него всегда были амбиции, и он добился успеха.

— У тебя тоже они были. И ты тоже добился успеха.

— Я преподаю.

— И что? Тебе удалось стать уважаемым преподавателем. Тебе повезло в семейной жизни. У тебя талантливая любимая дочь. И жена… Тоже замечательная!

Я рассмеялся и обнял Фадилу.

Начался новый сюжет, речь пошла об Израиле и Палестине, и мы снова стали внимательно слушать. Обсуждался вопрос о возможности мирного договора. Я следил за реакцией Рафаэля. Он был поглощен рассуждениями специалиста.

Ведущий обратился к нему:

— А вы, месье Леви? Вы считаете возможным подписание враждующими сторонами мирного договора?

Я заметил замешательство Рафаэля. Он не был готов к такого рода вопросам.

— Боюсь, буду менее оптимистичен, чем вы, — сказал он, обращаясь к специалисту по геостратегии. — Для того чтобы настал мир, нужно, чтобы его хотели. Я хочу этого мира, безусловно. Но до тех пор, пока палестинцы со школы будут внушать ненависть к евреям, пока Хезболла[97] и Хамас будут стремиться уничтожить Государство Израиль, надежды на мир останутся иллюзорными.

— Мирный договор всегда подписывают враги, которые собирались уничтожить друг друга, — возразил специалист, задетый тем, что ему возражает какой-то неизвестный.

— Да, но его подписывают, когда обе стороны хотят мира или устали от войны.

— По-вашему, сейчас воюющие стороны не готовы к миру? — спросил ведущий.

— Я бы поставил вопрос по-другому, — отозвался Рафаэль. — Я спрошу вас: что было бы, откажись палестинцы от агрессии? И отвечу: Израилю ничего бы не оставалось, как жить в мире. Но что произойдет, если израильтяне положат оружие сегодня? Палестинцы их уничтожат.

Специалист принялся оспаривать слишком упрощенный взгляд Рафаэля, а у меня испортилось настроение.

— Твой друг откровенный сионист.

— Но в его словах есть доля правды, Фадила.

— Извини! Значит, главные варвары палестинцы? Значит, они должны проявлять дружеские чувства и понимание к захватчикам, которые отобрали у них землю и стали их угнетать?

— Я хотел сказать совсем другое. Если без конца возвращаться к причине конфликта, то нет возможности сдвинуться с места. Желательно закрыть глаза на прошлое, сосредоточиться на сегодняшнем дне и постараться сблизить добрые воли, которые есть и с той, и с другой стороны. Но Хамас и Хезболла не хотят идти ни на какие уступки.

Фадила встала и сердито посмотрела на меня.

— Ты слишком наивен, Мунир.

Вполне возможно, она права. Я не знаю, что во мне говорит: наивность, прекраснодушие, идеализм, когда я отвергаю вражду, веря в возможность договориться. Но в эту минуту договориться с моей женой невозможно, это точно. А что, если возможно возобновить наш прерванный разговор с Рафаэлем?..

Одна из сетей фастфуда собралась предлагать у себя в ресторанах халяльное мясо[98]. Новость мгновенно взорвала социальные сети и развязала горячие споры в еврейской общине.

— Французское общество окончательно капитулировало перед исламом, — возмущался Мишель. — Хотите — не хотите, а пора съезжать! Нам больше нечего делать в этой стране!

— Погоди! А почему ты не хочешь видеть в этом всего лишь результат изучения маркетинга? Естественное решение, принятое в гражданском и этическом обществе?

Кого я убеждал этими доводами — его или себя?

— Разве это не то же самое? Французы придают так мало значения своей культуре, ее особенностям, ее ценностям, что готовы разбазарить все, лишь бы были деньги. Лично мне это отвратительно. А мусульмане понемногу ее захватывают. Распространяют свои обычаи, обряды, видение мира, требуют, чтобы в школах была халяльная еда, и в то же время не празднуют Рождество. Они возражают против изучения холокоста в курсе истории, зато борются за ношение хиджаба. И, что хуже всего, побеждают. Учителя не соглашаются, директора школ ратуют за единую форму одежды, но потом сдаются. И теперь на предприятиях…