Именно сейчас мне так не хватает друга.

— Мне хотелось бы переехать.

Фадила опустила книгу на постель и взглянула на меня удивленно.

— Переехать? И… куда?

— Не знаю… Куда-нибудь.

— Ты имеешь в виду… В другой город?

— Нет. Поближе к Лиону.

— Из-за лицея? Но мы живем не так уж далеко. Пятнадцать минут на метро.

Я мог бы сказать, что метро для меня утомительно, что хотел бы ходить на работу пешком, но зачем мне врать своей жене? Я всегда говорю с ней откровенно.

— Знаешь, мне надоело жить в Во. Мне кажется, я прожил тут всю свою жизнь, и перспектива ее тут закончить меня почему-то не радует.

— Но мы же не в Грапиньер, дорогой, и не в Ма-дю-Торо! Тут у нас очень мило.

— Мило? Если кроме Грап или Ма для тебя больше ничего не существует, то я очень рад. Но дело не в этом. Понимаешь, мне хочется… Чего-то совсем другого!

— Совсем? — смеясь, переспросила Фадила.

— Да. Мне надоело видеть вокруг себя одних иммигрантов, социально ущемленных, безработных, мятежников, смиренников. И всюду одно и то же: здесь, в лицее, те же проблемы, та же безнадега. Мне бы хотелось жить среди… обычных людей, которые думают, как провести свободное время, какой посмотреть фильм, куда поехать в отпуск. Выйти из дома и пойти посидеть на террасе кафе, почитать газету, потолковать с незнакомым соседом.

Фадила смотрела на меня и удивлялась все больше.

— Ты меня пугаешь. Мне кажется, что это ты мой незнакомый сосед, — пошутила она.

— Потому что мне захотелось нормальной жизни?

— Но у нас совершенно нормальная жизнь! А от твоего идеала веет тощищей и банальностью.

— У нас нет никакого общения. У тебя несколько подруг из ассоциации, у меня два-три друга и родня. Мы с тобой никуда не ходим. В свободное время ты ходишь на всякие акции, распространяешь листовки, сочиняешь лозунги, я проверяю тетради, читаю и навещаю маму.

— Ты думаешь, если мы переедем, жизнь изменится?

Внешнее влияет на внутреннее? Не могу ответить, потому что всю жизнь прожил в предместье. Думаю, что да, потому что вокруг будут совсем другие люди. Но возможно, и нет, если считать, что наш образ жизни — это наш выбор. Фадила выбрала жизнь общественного активиста, я — домоседа. Но это был свободный выбор или вынужденный? Мне не хотелось начинать этот разговор. Жена меня не поймет. Она уверена, что организовала свою жизнь так, как хочет, что живет своими ценностями по своей логике. А я? Я само сомнение, постоянное, неизбывное.

— Не могу сказать. Зато знаю, что не могу больше терпеть нашего предместья. Задыхаюсь.

— Вырываешься из гетто? — насмешливо спросила жена.

— В каком-то смысле. Хочу, чтобы Сурия жила по-другому, не так, как мы с тобой в детстве. Чтобы росла среди успешной молодежи, думала о достижениях, а не о проблемах, которые не решаются, а только растут.

— Какие тебе нужны достижения? Финансовые? Хочешь, чтобы она дружила с сынками богатеньких? Познакомилась с лионской буржуазией?

— Не издевайся, пожалуйста. Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Здесь большая часть молодежи надеется в один прекрасный день найти работу. И это самые амбициозные. Мне хотелось бы, чтобы у нее были другие горизонты, чтобы она видела перед собой реальные возможности. Пусть занимается, чем захочет, но пусть у нее будет выбор.

Я не забыл слова Рафаэля, однажды он сказал мне: важно понять систему, войти в нее и использовать.

— Ты говоришь хоть и трогательно, но смешно.

— Но ты же меня знаешь: я и смешной, и трогательный.

Жена на секунду напряглась, потом ласково улыбнулась.

Всю следующую неделю я сидел в Интернете, а потом читал объявления в газетах. Фадила дала согласие на переезд при условии, что я сам буду им заниматься, а она только смотреть вместе со мной квартиры.

После первых же звонков я понял, что дело это совсем не простое. Стоило мне назвать свое имя, как голоса менялись и двери захлопывались. «Очень жаль, но у меня уже есть два возможных клиента». «Наш жилец пожелал остаться», «Мы уже, к сожалению, сдали». Каждый отказ — плевок в душу. Но я не хотел укреплять их предрассудки, поэтому не орал от возмущения. В Интернете я заполнял анкеты, писал, что я преподаватель, что жена служащая, надеясь, что стабильность нашего финансового положения устроит кого-нибудь из владельцев. Ни разу не получил ответа. Похоже, намеченные мной кварталы были для нас закрыты.

— Нашел что-нибудь? — спросила меня Фадила.

— Пока нет. По нашей цене нет ничего интересного.

— Может, успокоишься?

— Нет. Но зацикливаться тоже не хочу. Буду искать себе потихонечку. Торопиться-то некуда.

Фадила, понятное дело, не поверила ни одному моему слову.

Евреи кричат, что спектакль — это скандал, они возмущены, оскорблены… Евреи склонны к преувеличениям, да еще каким! К присущей всем средиземноморцам театральности с воплями и жестами они прибавляют еще владение словом и любовь к превосходным степеням, свойственные ашкеназам. Результат? Их яростный орлиный клекот выглядит смешным и неуместным. Речь идет всего лишь о спектакле, ни о чем больше. О нескольких более или менее забавных сценках. Но они повсюду трубят о могучем антисемитском наезде. Лично у меня Дьедонне, загримированный под правоверного еврея, вызывает смех. И мне кажется, так же бездумно смеялись Жамель, Фожьель, Ариан Массне, Ширли и Дино, когда их пригласили выступить в телепередаче. Но евреи возбудились. Приложив одну руку к сердцу, другую ко лбу, они требуют головы юмориста. Это они-то, любители едкого, разъедающего юмора, не могут потерпеть, когда смеются над их чудачествами.

— Зачем они это устроили? — рассердилась Фадила, проглядев заголовки газет, собрав информацию в Интернете. — Чтобы показать, что понятия не имеют о толерантности?

— Совершенно с тобой согласен. Я их тоже не понимаю.

— Смейся над кем хочешь — над любой национальностью, любой религией, над богатыми и над бедными, но только не над евреями! Это что такое? Гордыня?

— Да и в сценке нет ничего обидного. Ну, посмеялся немного Дьедонне, и что? Любой юмор строится на выпячивании каких-то сторон.

— Когда Эли Семун[95] и Дьедонне работали вместе и шутили по очереди — один над черными, другой над евреями, никто не обижался, правда?

Дьедонне и Эли Семун… Я всегда надрывал живот на их выступлениях. Они юморят по-нашему, как мы у себя в предместьях. Мы с приятелями точно так же грубим, преувеличиваем, рисуем карикатуры. Снимаем драматизм ситуации. А еще мне нравилось, что они так дружат. Я сразу вспоминал себя и Рафаэля. Мы тоже постоянно подкалывали друг друга, вышучивали привычки, обычаи, выставляли друг друга на смех, но становились только ближе.