Намного раньше, месяца через три после фантасмагории в лодочной гавани Майка, Кларенс Инг получил ответы на несколько лабораторных анализов. Он был далеко не дурак: заказал их по наитию и снова добился успеха. Анализы вне сомнения удостоверили, что «Сиракузский кодекс» был фальшивкой.

Три дня спустя, на совещании у прокурора, с Бодичем случился удар.

Он оказался в той же больнице, в которой лежал Дэйв. В другом крыле другого здания, но в том же заведении. Я зашел навестить его, но увидел совсем другого человека. Куда девался стареющий, но еще цепкий бульдог, которого я знал? За месяц он потерял тридцать фунтов и постарел на десять лет. Багровый румянец сменился пепельной бледностью. Пять аппаратов поддерживали в нем жизнь. Перемена так поразила меня, что я едва мог говорить. Миссис Бодич — доброжелательная, внимательная, обеспокоенная женщина, сама не слишком здоровая — все время, что я там был, просидела у постели Бодича. Она не позволила нам обсуждать связанные со службой темы, и тем более результаты анализов Кларенса Инга. Так что оставалось только обсудить болезнь легких, которой страдал Бодич, а о ней тоже никому говорить не хотелось, так что мой визит, начавшийся с неловкости, быстро стал бессмысленным. В конце концов, я почти не знал этого человека. Мое присутствие явно волновало его, что, в свою очередь, нервировало меня. Мне еще пришлось привыкать к его невнятной речи. В холле за дверью палаты миссис Бодич объяснила, что для выздоровления ее мужу лучше обо всем этом забыть, а потому лучше мне его больше не навещать. Я на нее не обиделся.

Без Бодича дело развалилось. Никого не интересовал фальшивый «Кодекс», так что меня сняли с крючка в деле о краденом имуществе. Эксперты заявили, что почерк там, где его можно разобрать, грубый. Главной уликой послужила подложная бумага ручной выделки. Удалось установить, что такую выпускал Фабиано — почтенный итальянский производитель, эксперты определили ее возраст лет в двадцать пять или того меньше. Поскольку эта бумага продавалась по всему миру, кроме возраста и марки ничего выяснить не удалось. С чернилами Кларенсу повезло еще меньше — соленая вода ничего не оставила для анализа. Не помогло делу и то, что исписанным оказался только верхний лист во всей пачке. Да и коробка была сделана не из лексана, а из обычного плексигласса, которым были забиты целые склады. Он тоже продавался по всему миру, так что на этом след оборвался. Впрочем, в качестве небольшого утешения, эта подробность объясняла, почему коробка не остановила или хотя бы не отклонила пули Аттика. Даже вакуумный клапан оказался подделкой. Когда аквалангисты выудили его со дна бухты, оказалось, что его стянули с обычного велосипедного насоса.

Все следы остывали. Ни одна улика не доказывала, был ли «Кодекс», за которым все гонялись от самого Ирака, подлинным. Конечно, если подлинного не существовало, то множество людей умерли зря. Газеты вволю попировали на этом деле.

«Не менее десяти убитых. Ради чего?» — цитировал мне однажды Дэйв заголовки воскресных газет.

Статью сопровождали цитаты из книги д-ра Мэйсл и фотография автора.

Дэйв в это время снова лег в больницу, поскольку тревожные симптомы не исчезали, и подбадривал себя, раздражая персонал отделения. Вот и сейчас, отложив в сторону «Кроникл», он извлек из-под подушки пинту рома.

— Кроме того, их, помнится, было четырнадцать? Если Бодич загнется, будем считать, пятнадцать.

— А если загнешься ты — шестнадцать.

Его смех перешел в долгий приступ жестокого кашля.

— Господи, — сказал он, когда снова смог говорить, — покурить бы.

Я отказался от предложенного рома.

— Его вчера выписали.

— Вернется на службу?

Я покачал головой.

— Он в инвалидном кресле. Год терапии, как сказала мне его жена, и, возможно, будет ходить с палочкой.

— Паршиво, — сочувственно сказал Дэйв.

Он второй раз приложился к бутылке, когда вошел медбрат.

— Черт вас побери, мистер Петрол, — упрекнул он. — Мы надеемся выставить вас на своих ногах в переднюю дверь, а не на носилках в заднюю. Немедленно отдавайте бутылку. — Он протянул руку. — Давайте, давайте.

Дэйв жизнерадостно повиновался, спросив, впрочем, самым рассудительным тоном:

— Как, по-вашему, мне поправляться без моего лекарства?

Медбрат перевернул бутылку над раковиной. Из нее вылилось несколько последних капель.

— Мы надеемся снять вас с лекарств.

Он бросил пустую тару в мусорную корзину.

— И тем более покончить с самолечением.

Он принялся взбивать Дэйву подушку, поправлять постель и снимать показания с прибора, очень похожего на пистолет, который он приставил к уху Дэйва.

— Всю душу переворачивает, — сказал Дэйв, покорно подчиняясь осмотру, — как услышишь, что человек вроде Бодича оказался в кресле на колесиках на пороге пенсии.

— Жена мне рассказывала, что у них имеется маленькое ранчо на юго-восточном склоне горы Лассен. Примыкает к Национальному парку. Несколько лошадей, сотня плодовых деревьев, гамак на веранде, спутниковое телевидение…

Дэйв поморщился. Я пожал плечами.

— Они это предвидели. Бодич давно вычислил, что отставку он может себе позволить только с какой-нибудь инвалидностью, чтобы увеличить пенсию и социальное пособие. Он не знал только, как это устроить, не получив пулю.

— Удар на миллион долларов, — заключил Дэйв. — И на службе.

— Стоит того до последней монеты, можно сказать. Ему не пришлось нарываться на пулю.

— Что с того, если он не сможет ходить? — риторически вопросил Дэйв.

Я сидел спиной к двери.

— Этот тип ушел?

Дэйв кивнул.

Я сунул ему новую пинту.

Мы на моторе вошли в гавань со вчерашним утренним приливом.

Прошел почти год, как мы в последний раз заходили в Пуэрто-Анджель. Они после урагана восстановили аэропорт, заодно модернизировав все службы, так что там появилось намного больше гринго, чем мы видели в прошлый раз. К тому же был сезон круизов, и гавань была забита битком. Но местный бакалейщик вспомнил Дэйва и позволил нам на несколько недель пришвартоваться у собственного причала.

Дэйв, конечно, твердит, мол, видел бы я, что тут было тридцать-сорок лет назад. То же самое он повторяет по всей Центральной и Южной Америке. Впрочем, и вправду, тридцать пять лет назад он запросто загрузил здесь сотню кип марихуаны зараз — в маленькой деревушке чуть севернее, прямо посреди черепашьей бухты, прямо посреди селения. Кипа весила пятьдесят килограммов, около восьмидесяти семи фунтов наркоты. Черепашья бухта — это живые морские черепахи, перевернутые на панцирях и умирающие на солнце. В этой части все осталось по-прежнему. Мексиканцы все еще варят суп и делают отличный лосьон для загара из морских черепах.