– Что ты делаешь! – закричал он, когда я вылила себе на голову недопитую воду.

– Почему ты здесь? – я опустилась на подушку и закрыла глаза.

– Почему я здесь? Потому что ты меня позвала. Так упилась, что ничего не помнишь?

– Я… тебя позвала?..

– Да, звонила всем моим друзьям и, узнав, что меня там нет, вешала трубку, не прощаясь и не отвечая на вопросы. Мило с твоей стороны так меня позорить перед моими друзьями. Меня Надюшка нашла у Толика, сказала, что ты звонишь всем, разыскиваешь меня.

– Что ты делал у Толика?

– Что делал… что делал… Он переезжает сегодня. Он позвал меня помочь. Ты же не думаешь о том, что мне тоже развеяться иногда надо! – добавил он, как бы оправдываясь.

– Послушай, можно я тебя изобью?

– Нет.

– Я прощу тебе все, если ты позволишь мне до потери сознания избить тебя. Если нет, ты уйдешь, как только мне чуть полегчает. Сейчас я просто не в состоянии тебя выгнать.

– Нет, дорогая моя. Нет. Ты не будешь больше бить меня. Никогда. Это абсурд. Я не желаю больше жить в этом абсурде.

– Значит… ты отказываешься?

– Любимая моя, прекрати это, у тебя нет резона так себя убивать. Я люблю тебя! И если ты меня не прогонишь, я никогда не уйду от тебя, когда же ты наконец поймешь это?

Я снова отвернулась и прекратила разговор. Что толку было говорить? Все было и так ясно. Вот только я чуть-чуть поправлюсь, – все. Это конец.

Он вышел. Вернулся с бутербродами.

– Съешь, пожалуйста, что-нибудь.

Я лежала не двигаясь. Меня тошнило от запаха съестного. Я попросила убрать их подальше от моего носа.

Он отошел к столу и стал есть сам. В тишине слышно было, как он жевал.

Глава семнадцатая

Август – сентябрь 1989 г.

Зловеще мигающий свет и сирена «неотложки» прямо у нашего подъезда на Кингсхайвей. Обычно такие амбюлансы[102] приезжают за пожилыми, попавшими в автокатастрофу, переживающими инфаркт или инсульт. Самоубийцы – явление крайне редкое, во всяком случае, в Бруклине. Самоубийцы, умоляющие спасти от навязчиво преследующего самоубийства, пожалуй, совсем невиданное явление.

Соседи собрались вокруг «неотложки», интересуются, кому это стало плохо, кто умирает. Внутри, на носилках лежит молодая, а вовсе не старушка или старичок, у молодой не инфаркт и не инсульт, и она не после катастрофы, однако, бог весть вследствие какой болезни, она на волоске от смерти. Справа и слева стоят люди, оказывая медицинскую помощь. На носу у больной, черт знает зачем, кислородная маска. Сестра, сидя на стульчике здесь же, записывает информацию. Минуты уходят. Жизнь человека висит на волоске. Доктор висит на связи с госпиталем, ему дают инструкции, а он их выполняет.

Летний день. Конец августа.

Только что прошел сильный дождь, и в природе стало свежо и тихо. Примерно около четырех часов дня. Вот и все: никогда не думала, что такой короткой будет жизнь. Полной мучений. Стоило ли приходить в этот мир? Как удивительно спокойно я воспринимаю: сегодня – последний день моей жизни. Вот эти улицы, эта зелень, эти лица людей, эта беспрерывно куда-то несущаяся жизнь вокруг… жаль ли мне хоть чего-либо? Я трезва, совершенно трезва. В прямом и переносном смысле этого слова. Я не верю в поступки, совершенные под воздействием водки или наркотиков, под влиянием какого-то аффекта или в невменяемом состоянии. Все это я пережила, и неоднократно, и нашла в себе силы не совершить никаких глупостей под воздействием минутного сумасшествия. Сейчас другое. Сейчас – спокойное, трезвое, окончательное созревание: нет смысла более жить.

Не могу, не хочу больше мучиться.

Зачем в конце концов так бороться и цепляться за эту жизнь, если она – это одни сплошные мучения, если, несмотря на нечеловеческие усилия, на многолетние старания, ничего невозможно изменить и исправить. Оступившись невзначай, я покатилась вниз с обрыва, билась о камни, царапалась о кочки, впивалась ногтями в землю, испытала весь спектр острых ощущений: страха, ужаса, боли, испепеляющего желания выжить, выкарабкаться… Этому процессу борьбы уже много, мно-о-о-го лет. Больше карабкаться и биться у меня нет сил.

Я устала. Не могу больше бороться. Главное – осознала бесполезность борьбы. Я готова разжать пальцы и уступить. Я готова умереть. Трезво. Осознанно. Выстраданно.

– Год вашего рождения? – спрашивает сестра, записывая.

– Тысяча девятьсот шестьдесят пятый – улыбаюсь я.

Мне смешно и грустно, что даже в такие минуты, они не забывают выполнять все по правилам, со всей своей бюрократичностью.

– Кем вы работаете?

– Никем, – отвечаю я, сотый раз, по кругу, пожалуй, уже сто первому представителю из тех, кто помогает таким, как я, – оступившимся. Что я могу ей объяснить? Я устала объяснять. Не буду больше объяснять. – Никем.

– Вы студентка?

– Нет, я не студентка. Тунеядка, тунеядка, я знаю. Можете не наводить меня на этот вывод своими вопросами. Я сама знаю.

Сестра смотрит на меня немного растерянно.

– Я не считаю, что вы тунеядка. Просто, мне кажется, что если бы у вас была какая-то своя жизнь, то вы бы не цеплялись так за мужчину.

– Ага. Знаю.

– Что вы знаете?

– Знаю, что вам всем так кажется. А вот, представьте, мне кажется по-другому. Я урод! Недоделок! Больная на голову! Вылечите меня! Вылечите меня! Я не могу жить без мужчины! Я не хочу жить без мужчины! Мне ничего не надо, кроме любви! Можете вылечить меня от этого?

– У вас есть родные и близкие?

– Есть.

– Где они сейчас?

В этот момент медсестру прерывает другой медработник и говорит, вот пришел он, мы можем ехать. В «амбюланс», еле-еле передвигая ноги, вскарабкивается по лестнице с помощью других какой-то седой горбатый старик, и тут же двери захлопываются, и машина, оглушая всех сиреной, трогается и едет. Возможно, в госпиталь.

– Доченька! Любимая моя! Что ты с собой делаешь! Что с тобой? – говорит старик на чистом русском языке, до боли знакомым голосом и, приподняв слегка голову, я узнаю своего папу.

– Папа?

Последний раз, когда я видела отца, он был, как мне казалось, не таким старым. Меня поразило так, вдруг, что ведь папка мой, оказывается, совсем старик. Неужели это он за несколько дней так постарел?! Или это я прежде не заметила? Он постарел, а я не заметила??? Не могу поверить своим глазам – совсем старик!

При виде папы я, совершенно не понимая почему, начинаю плакать. Даже несмотря на уколы, которыми меня одурманили. Я прощаю папе все: он же искренне любил меня. Он действительно хотел, как лучше, а вышло