останавливать меня не будет, принимает мой отъезд.

Понимание это очень тяжело для меня, но я держу себя в руках. Мучиться мне осталось совсем недолго. Поэтому я терплю относительно спокойно.

– Единственное, что меня все это время держало здесь, – это ты. Теперь, когда я вижу, с тобой ничего не получается, я наконец могу уехать.

– Уезжай… – говорит Гарик (лицо его бледно). – Да поможет тебе Бог.

Я начинаю плакать, не могу сдержаться. Настоящий невротик.

– Я очень люблю тебя, – говорит Гарик.

Что ему еще сказать плачущей девочке? Если бы любил, разве отпустил бы? Но, что ковырять больную рану. Я уезжаю. У меня уже есть билет. Что бы Гарик ни сказал мне, я все равно уезжаю. А все-таки больно, когда вижу, что он меня отпускает.

– Когда твой билет?

– Послезавтра.

– Так скоро?

– Да. Я не могу больше ни дня оставаться здесь. Я очень больна.

– А там ты выздоровеешь?

– Я постараюсь.

– Почему ты не можешь выздороветь здесь?

– Не могу. Я пыталась. У меня не получается. Девять лет бесполезных попыток! Девять лет! Я не могу больше.

– От себя разве убежишь? Что изменится от того, что ты поменяешь страну? В себе нужно искать причину. В себе, малыш.

– Возможно… Я не могу найти.

– Ну, приедешь в это гнилое, поганое болото, откуда люди бегут. Ты полна иллюзий насчет Союза. Ты будешь разочарована.

– Если и там не получится, тогда я выпью много-много таблеток и избавлюсь от мучений.

– Дурочка!

– Дурочки те, которые согласны до бесконечности мучиться, лишь бы не умереть. А умные, когда понимают, что все неисправимо, прекращают мучение. Клеопатра, когда поняла, что ей кранты, с достоинством прервала свою жизнь сама. Не позволила римлянам сделать из себя посмешище, лишь бы пожить на этой бренной земле еще тысчонку-другую дней.

– Как же ты будешь там, одна?

– Там Илюша, тетя Валя, все наши родные. Как будет, так будет. Это мой последний шанс.

– Все едут сюда, а ты туда поедешь?

– У меня два выбора: или на тот свет, или в Союз. Здесь я уже все.

– Я отвезу тебя в аэропорт.

– Хочешь продлить мучения?

– Не говори глупостей. Я отвезу тебя.

* * *

В офисе у моего психолога.

– Я пришла попрощаться, – говорю я. – Я больше не буду ходить. Год и три месяца моих посещений результата не дали. Вы – миллион первый психолог, которого я посещала. Я попала в госпиталь, вместо того чтобы стать на ноги. Никуда эта ваша терапия не ведет.

– Что же ты собираешься делать? Ты нуждаешься в помощи. Твое состояние критическое. Ты долго не вытянешь. Ты не можешь прерывать лечение.

– Толку от этого вашего лечения – никакого. Только все хуже и хуже.

– Без лечения будет еще хуже.

– Может быть. Я… Я решила вернуться к себе на родину. В Союз.

– В Союз?! – у миссис Полет такое выражение лица, как будто я сказала что-то неприличное.

– Да. В Союз.

– Все оттуда убегают, а ты туда поедешь?

– Да, поеду. Я должна сама посмотреть.

– Что же там смотреть? У тебя что, есть время, которого не жалко потерять? Чего ты добьешься? От себя убежишь? От себя не убежать. Ты хоть в Гималаи поедешь, хоть в Сибирь… Твои проблемы везде останутся с тобой….

Я смотрю на миссис Полет: наверно, она права. От себя не убежишь. На минутку я сомневаюсь: может, действительно, не стоит ехать?

Меня поразило, что миссис Полет, слово в слово говорила то же, что и Гарик. Если два человека, не знающие друг друга, не сговариваясь между собой, говорят одно и то же, наверно, пожалуй, то, что они говорят, правда. Надежда, которая затеплилась во мне все эти последние дни, окочурилась, задрав окоченевшие лапки.

Неужели я так сильно ошибаюсь? Почему же, почему меня преследует ощущение, что там я смогу наконец жить счастливо??? Откуда во мне так плотно сидит это, наверное, все-таки заблуждение?

– Ни пуха ни пера! – говорит миссис Полет. – Вернешься из Союза, приходи. Придется начать все сначала.

– К черту, – говорю я. – Счастливо оставаться.

Выходя из ее кабинета, я понимаю, что никогда в жизни я больше миссис Полет не увижу. Я не вернусь. А уж тем более, не приду сюда начинать «все сначала».

* * *

Маленький Сашенька, как всегда, радостно бросается мне на шею. Мы с ним так редко видимся. Он уже ходит в третий класс. Будущей зимой ему исполнится восемь лет. Все-таки придется оставить его одного. Он, конечно, не один, с моими предками. И все же без меня. Я всегда испытываю чувство ноющей тоски при виде этого ребенка, а теперь при виде его счастливых, ни о чем не подозревающих глаз… Мне надо выпить. Сейчас экстремальная ситуация, обычно я никогда не пью среди бела дня.

Все уже перепробовано. Здесь уже не мой выбор. Я не выбираю. Если я не уеду в Москву, Сашенька останется вообще сиротой: из двух зол приходится выбрать меньшее. И такое бывает, вот, пожалуйста. Вот уж никогда не думала, что стану перед таким выбором.

Как знать, может, еще все образуется, может быть, позднее я заберу его…

Нет! Я никогда не сделаю своему ребенку того, что сделал мне мой папа. Сашенька – американец: он навсегда останется жить здесь. Даже если судьба распорядится остаться ему без матери. Лучше об этом не думать…

Тайком хлебнув несколько глотков водочки, запив водой, чувствую приятное тепло, растекающееся внутри, и уж как-то меньше больно. Потом еще несколько глоточков. Я научилась: пить надо потихоньку, тогда опьянение дольше длится и не укладывает наповал.

Ребенок прыгает ко мне на колени, и мы начинаем с ним подвывать песни, которые всегда разучивали вместе:

По-ока-аа-а земля-я-я еще вертится-я-я,

Пока-а-а-а еще я-я-ярок све-ет,

Го-о-осподи, дай же ты каждому-у-у,

Чего-о-о у него не-е-ет…

* * *

Как же ему объяснить, что я уезжаю?

Что ему сказать???..

* * *

– Я уезжаю на три месяца к себе на Родину! – Вот! Вот что я скажу! И я так и сделаю. Поеду на три месяца.

Там видно будет.

* * *

9 сентября 1989 г.

У подъезда родительского дома я встречаю Милку, маникюршу. Впервые она стоит у подъезда, не пилит ногти на своем рабочем месте. За девять лет жизни в Америке я впервые вижу ее в полный рост, не сидящей в салоне за пилением ногтей. Это меня так поражает, что я решаюсь поделиться с ней, и на ее вопрос, что в жизни нового, говорю:

– Вот,