Виктор говорил мне, что он вначале не поверил, что она могла вот так просто это ему сказать. Ему на память пришли послания из другого мира, которые во время спиритических сеансов через медиумов получают родственники умерших. Виктор был в нерешительности, не зная, что и как он должен ответить. Он думал, что ее, может быть, загипнотизировали и она говорит то, что ей внушили.

— Почему ты хочешь, чтобы я вернулся домой? — спросил он как можно мягче, так как боялся травмировать ее сознание, которое, видимо, и так уже было повреждено.

— Это единственный выход, — ответила Анна.

И вдруг улыбнулась, совсем как обычно, так радостно и светло, что Виктору на мгновение почудилось, будто они дома, в Шропшире, вместе обсуждают дела и строят планы.

— У меня все хорошо, дорогой, — сказала она. — Поверь, это не сумасшествие и не гипноз, ничего похожего на то, что ты воображаешь. Тебя запугали в деревне, и это все понятно. Но это сильнее, чем все людские увещевания. Я, наверное, всегда знала, что такое место существует. И ждала все эти годы. Когда мужчины уходят в монастырь, а женщины затворяются от мира в обители, их близкие очень страдают, я это знаю, но проходит время, и они свыкаются. Я хочу, чтобы ты тоже свыкся. Виктор, прошу тебя, постарайся меня понять, если можешь.

Она стояла и спокойно улыбалась ему какой-то умиротворенной улыбкой.

— Ты хочешь сказать, что навсегда останешься здесь?

— Да, отныне для меня нет другой жизни, кроме этой. Ты должен поверить мне. Я хочу, чтобы ты вернулся домой и продолжал жить, как ты всегда жил, — заботиться о доме, об имении. А может быть, ты даже встретишь кого-нибудь, влюбишься и захочешь жениться. И будешь счастлив. Благослови тебя Бог за твою любовь, доброту и преданность, мой родной. Этого я никогда не забуду. Если бы я умерла, ты бы думал, что я упокоилась в раю. А это место для меня все равно что рай. Я скорее брошусь в бездонную пропасть и разобьюсь о скалы, но не вернусь в мир с Монте Верита.

Виктор сказал, что смотрел на нее, пока она говорила, и что от ее лица исходило сияние, чего он никогда не видел прежде, даже в их самые благополучные времена.

— Мы оба с тобой читали в Библии о Преображении. Я не нахожу другого подходящего слова для описания ее лица. И это не была истерика или же сильное эмоциональное возбуждение. Это было именно Преображение — что-то не из здешнего мира коснулось ее своей рукой. Умолять ее было бесполезно, применить силу невозможно. Ей легче было броситься со скалы, чем вернуться в этот мир.

Виктор сказал, что им овладело чувство полной своей беспомощности, сознание, что он ничего не может сделать, как если бы он стоял на пристани, а она, поднявшись по трапу, должна была ступить на корабль, отплывающий неизвестно куда, и осталось всего несколько минут до того, как загудит сирена, предупреждая их, что сейчас уберут трап и они разлучатся навсегда.

Он спросил, все ли у нее есть, достаточно ли продуктов, постельных принадлежностей, и есть ли там необходимая врачебная помощь и лекарства, если она вдруг заболеет. Ему хотелось знать, что бы он мог ей прислать и в чем она нуждается. В ответ она только улыбнулась и сказала, что за этими стенами есть абсолютно все, что ей может понадобиться.

— Я буду возвращаться сюда каждый год в это же время и умолять тебя вернуться, — сказал он. — Я никогда не смогу тебя забыть.

— Но тебе от этого будет только тяжелее, — ответила она. — Это все равно что приносить цветы на могилу. Тебе лучше не приезжать совсем.

— Я не могу не приезжать, зная, что ты здесь, за этими стенами.

— Но я больше к тебе не выйду. Ты меня видишь в последний раз. Но хотя бы помни о том, что я всегда буду выглядеть так, как сейчас. Это одно из положений нашей веры. Такой ты меня и запомни.

Потом, сказал Виктор, она попросила его уйти. Она не могла вернуться назад, за стену, пока он не уйдет. На небе солнце уже опустилось, и скала была в тени.

Виктор долго смотрел на Анну, стоящую у выступа скалы, потом повернулся и направился к лощине, ни разу не оглянувшись. Дойдя до лощины, он постоял несколько минут, а затем снова взглянул на скалы. Анны уже не было. Не было ни одной души, никого и ничего, кроме стены, оконных прорезей и наверху пока еще не скрытых тенью двух пиков Монте Верита.

Каждый день я урывал хотя бы полчаса, чтобы навестить Виктора в лечебнице. Ото дня ко дню сил у него прибавлялось, и он все больше стал походить на прежнего Виктора. Я говорил с его лечащим врачом, со старшей сестрой, с сиделками, и все они меня заверили, что ни о каком органическом расстройстве психики даже нет речи и что поступил он к ним в состоянии тяжелейшего шока и нервного срыва. Встречи и беседы со мной, сказали они, повлияли на него благотворным образом. Через две недели он настолько окреп, что его выписали из лечебницы, и какое-то время он прожил у меня в Вестминстере.

В те далекие осенние вечера все наши разговоры неизменно возвращались к тому, что случилось в горах. Теперь я расспрашивал Виктора обо всем более подробно. Он отрицал, что в характере Анны были странности. Их брак был совершенно нормальным и счастливым. Он, правда, согласился со мной, что ее нелюбовь к вещам, ее аскетический образ жизни могли показаться несколько необычными, но сам он не находил в этом ничего особенного — это была просто Анна. Я рассказал ему о той ночи, когда я увидел ее в саду, как она босая стояла на покрытом инеем газоне. Он не удивился и ответил, что это вполне могло быть в ее привычках. Но она обладала редкой душевной тонкостью и поразительной, присущей только ей одной деликатностью. И он не мог этого не ценить. Он никогда не позволил бы себе вторгнуться в ее мир.

Я спросил его, что он знает о ее жизни до их женитьбы. Он сказал, что и знать тут почти что нечего. Родители умерли, когда она была совсем девочкой, и вырастила ее тетка в Уэльсе. Никаких тайн в семейных анналах, никаких скелетов в шкафу. И воспитание было самым обыкновенным во всех отношениях.

— Бесполезно пытаться объяснить Анну, — сказал он. — Она такая,