– О, буду! Буду!

Оба сидели рядом, грустные и убитые, как бы после буривыброшенные на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много нанем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что его таклюбят. Да, это было странное и ужасное ощущение! Идя к Соне, он чувствовал, чтов ней вся его надежда и весь исход; он думал сложить хоть часть своих мук, ивдруг теперь, когда все сердце ее обратилось к нему, он вдруг почувствовал исознал, что он стал беспримерно несчастнее, чем был прежде.

– Соня, – сказал он, – уж лучше не ходи ко мне, когда я будув остроге сидеть.

Соня не ответила, она плакала. Прошло несколько минут.

– Есть на тебе крест? – вдруг неожиданно спросила она, точновдруг вспомнила.

Он сначала не понял вопроса.

– Нет, ведь нет? На, возьми вот этот, кипарисный. У менядругой остался, медный, Лизаветин. Мы с Лизаветой крестами поменялись, она мнесвой крест, а я ей свой образок дала. Я теперь Лизаветин стану носить, а этоттебе. Возьми… ведь мой! Ведь мой! – упрашивала она. – Вместе ведь страдатьпойдем, вместе и крест понесем!..

– Дай! – сказал Раскольников. Ему не хотелось ее огорчить.Но он тотчас же отдернул протянутую за крестом руку.

– Не теперь, Соня. Лучше потом, – прибавил он, чтоб ееуспокоить.

– Да, да, лучше, лучше, – подхватила она с увлечением, – какпойдешь на страдание, тогда и наденешь. Придешь ко мне, я надену на тебя,помолимся и пойдем.

В это мгновение кто-то три раза стукнул в дверь.

– Софья Семеновна, можно к вам? – послышался чей-то оченьзнакомый вежливый голос.

Соня бросилась к дверям в испуге. Белокурая физиономия г-наЛебезятникова заглянула в комнату.

Лебезятников имел вид встревоженный.

– Я к вам, Софья Семеновна. Извините… Я так и думал, что васзастану, – обратился он вдруг к Раскольникову, – то есть я ничего не думал… вэтом роде… но я именно думал… Там у нас Катерина Ивановна с ума сошла, –отрезал он вдруг Соне, бросив Раскольникова.

Соня вскрикнула.

– То есть оно, по крайней мере, так кажется. Впрочем… Мы тамне знаем, что и делать, вот что-с! Воротилась она – ее откуда-то, кажется,выгнали, может, и прибили… по крайней мере так кажется… Она бегала к начальникуСемена Захарыча, дома не застала; он обедал у какого-то тоже генерала…Вообразите, она махнула туда, где обедали… к этому другому генералу, и,вообразите, – таки настояла, вызвала начальника Семена Захарыча, да, кажется,еще из-за стола. Можете представить, что там вышло. Ее, разумеется, выгнали; аона рассказывает, что она сама его обругала и чем-то в него пустила. Это можнодаже предположить… как ее не взяли – не понимаю! Теперь она всем рассказывает,и Амалии Ивановне, только трудно понять, кричит и бьется… Ах да: она говорит икричит, что так как ее все теперь бросили, то она возьмет детей и пойдет наулицу, шарманку носить, а дети будут петь и плясать, и она тоже, и деньгисобирать, и каждый день под окно к генералу ходить… «Пусть, говорит, видят, какблагородные дети чиновного отца по улицам нищими ходят!» Детей всех бьет, теплачут. Леню учит петь «Хуторок», мальчика плясать, Полину Михайловну тоже,рвет все платья; делает им какие-то шапочки, как актерам; сама хочет таз нести,чтобы колотить, вместо музыки… Ничего не слушает… Вообразите, как же это? Этоуж просто нельзя!

Лебезятников продолжал бы и еще, но Соня, слушавшая его едвапереводя дыхание, вдруг схватила мантильку, шляпку и выбежала из комнаты,одеваясь на бегу. Раскольников вышел вслед за нею, Лебезятников за ним.

– Непременно помешалась! – говорил он Раскольникову, выходяс ним на улицу, – я только не хотел пугать Софью Семеновну и сказал: «кажется»,но и сомнения нет. Это, говорят, такие бугорки, в чахотке, на мозгу вскакивают;жаль, что я медицины не знаю. Я, впрочем, пробовал ее убедить, но она ничего неслушает.

– Вы ей о бугорках говорили?

– То есть не совсем о бугорках. Притом она ничего бы и непоняла. Но я про то говорю: если убедить человека логически, что, в сущности,ему не о чем плакать, то он и перестанет плакать. Это ясно. А ваше убеждение,что не перестанет?

– Слишком легко тогда было бы жить, – ответил Раскольников.

– Позвольте, позвольте; конечно, Катерине Ивановне довольнотрудно понять; но известно ли вам, что в Париже уже происходили серьезные опытыотносительно возможности излечивать сумасшедших, действуя одним толькологическим убеждением? Один там профессор, недавно умерший, ученый серьезный,вообразил, что так можно лечить. Основная идея его, что особенного расстройствав организме у сумасшедших нет, а что сумасшествие есть, так сказать, логическаяошибка, ошибка в суждении, неправильный взгляд на вещи. Он постепенноопровергал больного и, представьте себе, достигал, говорят, результатов! Но таккак при этом он употреблял и души, то результаты этого лечения подвергаются,конечно, сомнению… По крайней мере, так кажется…

Раскольников давно уже не слушал. Поравнявшись с своимдомом, он кивнул головой Лебезятникову и повернул в подворотню. Лебезятниковочнулся, огляделся и побежал далее.

Раскольников вошел в свою каморку и стал посреди ее. «Длячего он воротился сюда?» Он оглядел эти желтоватые обшарканные обои, эту пыль,свою кушетку… Со двора доносился какой-то резкий, беспрерывный стук; что-тогде-то как будто вколачивали, гвоздь какой-нибудь… Он подошел к окну, поднялсяна цыпочки и долго, с видом чрезвычайного внимания высматривал во дворе. Нодвор был пуст и не было видно стучавших. Налево, во флигеле, виднелись кой-гдеотворенные окна, на подоконниках стояли горшочки с жиденькой геранью. За окнамибыло вывешено белье… Все это он знал наизусть. Он отвернулся и сел на диван.

Никогда, никогда еще не чувствовал он себя так ужасноодиноким!

Да, он почувствовал еще раз, что, может быть, действительновозненавидит Соню, и именно теперь, когда сделал ее несчастнее. «Зачем ходил онк ней просить ее слез? Зачем ему так необходимо заедать ее жизнь? О, подлость!

– Я останусь один! – проговорил он вдруг решительно, – и небудет она ходить в острог!

Минут через пять он поднял голову и странно улыбнулся. Этобыла странная мысль. «Может, в каторге-то действительно лучше», – подумалосьему вдруг.

Он не помнил, сколько он просидел у себя, с толпившимися вголове его неопределенными мыслями. Вдруг дверь отворилась, и вошла АвдотьяРомановна. Она сперва остановилась и посмотрела на него с порога, как давеча онна Соню; потом уже прошла и села против него на стул, на вчерашнем своем месте.Он молча и как-то без мысли посмотрел на нее.

– Не сердись, брат, я только на одну минуту, – сказала Дуня.Выражение лица ее было задумчивое, но не суровое. Взгляд был ясный и тихий. Онвидел, что и эта с любовью пришла к нему.