– О, молчите, молчите! – вскрикнула Соня, всплеснув руками.– От бога вы отошли, и вас бог поразил, дьяволу предал!..

– Кстати, Соня, это когда я в темноте-то лежал и мне все представлялось,это ведь дьявол смущал меня? а?

– Молчите! Не смейтесь, богохульник, ничего, ничего-то вы непонимаете! О господи! Ничего-то, ничего-то он не поймет!

– Молчи, Соня, я совсем не смеюсь, я ведь и сам знаю, чтоменя черт тащил. Молчи, Соня, молчи! – повторил он мрачно и настойчиво. – Я всезнаю. Все это я уже передумал и перешептал себе, когда лежал тогда в темноте…Все это я сам с собой переспорил, до последней малейшей черты, и все знаю, все!И так надоела, так надоела мне тогда вся эта болтовня! Я все хотел забыть ивновь начать, Соня, и перестать болтать! И неужели ты думаешь, что я как дуракпошел, очертя голову? Я пошел как умник, и это-то меня и сгубило! И неужель тыдумаешь, что я не знал, например, хоть того, что если уж начал я себя спрашиватьи допрашивать: имею ль я право власть иметь? – то, стало быть, не имею прававласть иметь. Или что если задаю вопрос: вошь ли человек? – то, стало быть, ужне вошь человек для меня, а вошь для того, кому этого и в голову не заходит икто прямо без вопросов идет… Уж если я столько дней промучился: пошел ли быНаполеон, или нет? так ведь уж ясно чувствовал, что я не Наполеон… Всю, всюмуку всей этой болтовни я выдержал, Соня, и всю ее с плеч стряхнуть пожелал: язахотел, Соня, убить без казуистики, убить для себя, для себя одного! Я лгатьне хотел в этом даже себе! Не для того, чтобы матери помочь, я убил – вздор! Недля того я убил, чтобы, получив средства и власть, сделаться благодетелемчеловечества. Вздор! Я просто убил; для себя убил, для себя одного; а там сталли бы я чьим-нибудь благодетелем или всю жизнь, как паук, ловил бы всех впаутину и из всех живые соки высасывал, мне, в ту минуту, все равно должно былобыть!.. И не деньги, главное, нужны мне были, Соня, когда я убил; не столькоденьги нужны были, как другое… Я это все теперь знаю… Пойми меня: может быть,тою же дорогой идя, я уже никогда более не повторил бы убийства. Мне другоенадо было узнать, другое толкало меня под руки: мне надо было узнать тогда, ипоскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или несмогу! Осмелюсь ли нагнуться и взять, или нет? Тварь ли я дрожащая или правоимею…

– Убивать? Убивать-то право имеете? – всплеснула рукамиСоня.

– Э-эх, Соня! – вскрикнул он раздражительно, хотел былочто-то ей возразить, но презрительно замолчал. – Не прерывай меня, Соня! Яхотел тебе только одно доказать: что черт-то меня тогда потащил, а уж послетого мне объяснил, что не имел я права туда ходить, потому что я такая же точновошь, как и все! Насмеялся он надо мной, вот я к тебе и пришел теперь! Принимайгостя! Если б я не вошь был, то пришел ли бы я к тебе? Слушай: когда я тогда кстарухе ходил, я только попробовать сходил… Так и знай!

– И убили! Убили!

– Да ведь как убил-то? Разве так убивают? Разве так идутубивать, как я тогда шел! Я тебе когда-нибудь расскажу, как я шел… Разве ястарушонку убил? Я себя убил, а не старушонку! Тут так-таки разом и ухлопалсебя, навеки!.. А старушонку эту черт убил, а не я… Довольно, довольно, Соня,довольно! Оставь меня, – вскричал он вдруг в судорожной тоске, – оставь меня!

Он облокотился на колена и, как в клещах, стиснул себеладонями голову.

– Экое страдание! – вырвался мучительный вопль у Сони.

– Ну, что теперь делать, говори! – спросил он, вдруг поднявголову и с безобразно искаженным от отчаяния лицом смотря на нее.

– Что делать! – воскликнула она, вдруг вскочив с места, иглаза ее, доселе полные слез, вдруг засверкали. – Встань! (Она схватила его заплечо; он приподнялся, смотря на нее почти в изумлении.) Поди сейчас, сию жеминуту, стань на перекрестке, поклонись, поцелуй сначала землю, которую тыосквернил, а потом поклонись всему свету, на все четыре стороны, и скажи всем,вслух: «Я убил!» Тогда бог опять тебе жизни пошлет. Пойдешь? Пойдешь? –спрашивала она его, вся дрожа, точно в припадке, схватив его за обе руки,крепко стиснув их в своих руках и смотря на него огневым взглядом.

Он изумился и был даже поражен ее внезапным восторгом.

– Это ты про каторгу, что ли, Соня? Донести, что ль, на себянадо? – спросил он мрачно.

– Страдание принять и искупить себя им, вот что надо.

– Нет! не пойду я к ним, Соня.

– А жить-то, жить-то как будешь? Жить-то с чем будешь? –восклицала Соня. – Разве это теперь возможно? Ну как ты с матерью будешьговорить? (О, с ними-то, с ними-то что теперь будет!) Да что я! Ведь ты ужбросил мать и сестру. Вот ведь уж бросил же, бросил. О господи! – вскрикнулаона, – ведь он уже это все знает сам! Ну как же, как же без человека-топрожить! Что с тобой теперь будет!

– Не будь ребенком, Соня, – тихо проговорил он. – В чем явиноват перед ними? Зачем пойду? Что им скажу? Все это один только призрак… Онисами миллионами людей изводят, да еще за добродетель почитают. Плуты и подлецыони, Соня!.. Не пойду. И что я скажу: что убил, а денег взять не посмел, подкамень спрятал? – прибавил он с едкою усмешкой. – Так ведь они же надо мнойсами смеяться будут, скажут: дурак, что не взял. Трус и дурак! Ничего, ничегоне поймут, они, Соня, и недостойны понять. Зачем я пойду? Не пойду! Не будьребенком, Соня…

– Замучаешься, замучаешься, – повторяла она, в отчаянноймольбе простирая к нему руки.

– Я, может, на себя еще наклепал, – мрачно заметил он, какбы в задумчивости, – может, я еще человек, а не вошь, и поторопился себяосудить… Я еще поборюсь.

Надменная усмешка выдавливалась на губах его.

– Этакую-то муку нести! Да ведь целую жизнь, целую жизнь!

– Привыкну… – проговорил он угрюмо и вдумчиво. – Слушай, –начал он через минуту, – полно плакать, пора о деле: я пришел тебе сказать, чтоменя теперь ищут, ловят…

– Ax! – вскрикнула Соня испуганно.

– Ну, что же ты вскрикнула! Сама желаешь, чтоб я в каторгупошел, а теперь испугалась? Только вот что: я им не дамся. Я еще с нимипоборюсь, и ничего не сделают. Нет у них настоящих улик. Вчера я был в большойопасности и думал, что уж погиб; сегодня же дело поправилось. Все улики их одвух концах, то есть их обвинения я в свою же пользу могу обратить, понимаешь?и обращу; потому я теперь научился… Но в острог меня посадят наверно. Если быне один случай, то, может, и сегодня бы посадили, наверно даже, может, еще ипосадят сегодня… Только это ничего, Соня: посижу, да и выпустят… потому нет уних ни одного настоящего доказательства, и не будет, слово даю. А с тем, что уних есть, нельзя упечь человека. Ну, довольно… Я только чтобы ты знала… Ссестрой и с матерью я постараюсь как-нибудь так сделать, чтоб их разуверить ине испугать… Сестра теперь, впрочем, кажется, обеспечена… стало быть, и мать…Ну, вот и все. Будь, впрочем, осторожна. Будешь ко мне в острог ходить, когда ябуду сидеть?