Еще одним воспоминанием от садика остался такой эпизод.

Маленький Стасик принес в группу игрушечный подъемный кран. Родители подарили на 1 Мая… После полдника он сидел на коврике и строил при помощи своего крана дом. Подошел мальчик Паша, плотный, широколицый, весь в конопушках. «Дай!» – потребовал он и потянул кран к себе. Стасик не дал – еще сам не успел наиграться. Тогда Паша толкнул Стасика, оборвал у крана веревочку, на которой болтался крючок, а затем вдобавок и наступил, искорежил сандаликом стрелу. И нагло уставился на Стасика. Дескать: «Ну как?» Стасик поднялся и влепил обидчику по щеке ладошкой. Тот не заплакал, а просто побагровел; отошел.

На следующий день Пашу забирал отец, такой же плотный, широколицый, конопатый мужчина. Паша, видимо, нажаловался ему про пощечину, наверняка еще и приврал, и Пашин отец, улучив момент, когда воспитательницы поблизости не было, схватил Стасика за шиворот, встряхнул, даже слегка приподнял и, дыша ему в лицо терпким, до слёз омерзительным (позже Гаврилов определил, что такую вонь дает смесь водки и лука), процедил сквозь щербины в желтых зубах: «Если ты, щ-щененок, хоть одним пальцем еще Пашку тронешь, я тебе ноги выдерну. Понял, нет?» И снова коротко, но сильно встряхнул, и Стасик почувствовал, как теплая струйка бежит по его правой ноге, щекочет и щиплет кожу… Родителям он не рассказал – он вообще не унижался до жалоб.

Не рассказал он и о другом, страшном, можно сказать, знаковом случае, произошедшем чуть позже, когда уже ходил в школу. Было ему лет восемь-девять тогда.

Гавриловы всей семьей – папа, мама и он, их единственный сын, – поехали летним воскресным днем на залив Волги, что находился вблизи их небольшого, но набитого заводами города. Такие события, выезд на природу, были редкостью, настоящим праздником, так как и в выходные родители Стасика обычно работали, но уже не на фабрике, а на дому…

Папа, заядлый рыболов, тут же стал готовить удочки, мама принялась выкладывать из сумок снедь на клеенку, а Стасик отправился обследовать берег. Он обладал сильным воображением и очень быстро вжился в роль разведчика в тылу врага; шел осторожно, чтоб не хрустнуть веткой, даже пригибался, держа над головой пучок сорванных листьев папоротника, – маскировался… Широкая ленивая Волга представлялась ему стратегически важным проливом, а чахлый лесок вдоль берега были джунгли. И ему, Стасику, нужно во что бы то ни стало заминировать этот пролив, взорвать вражеский пароход.

Тропинка вывела его на ярко освещенную поляну. От неожиданности Стасик замер и сощурился. Это было так необыкновенно красиво, прямо как в сказке. Вокруг деревья, кусты, полумрак, а здесь – ослепительный свет, высокая мягкая трава с усатыми колосками, и к воде спуск очень удобный, да почти и не спуск, а сход – пологий, песчаный. Самый настоящий пляж! Вот где им надо бы остановиться, вот бы где хорошо, весело отдыхалось! Надо уговорить родителей перебраться сюда.

Но для начала Стасик решил изучить местность. Забыв о том, что только что был разведчиком, он, подпрыгивая и насвистывая песенку «Закаляйся, если хочешь быть здоров», поскакал по траве… Как он не заметил их сразу? Наверное, слишком хороша была эта поляна, чтоб обращать внимание на то, что на ней быть не должно, не имело права. И Стасик чуть не наступил на них, а увидев, тихо вскрикнул от ужаса и отвращения, и волосы зашевелились на голове.

На самом солнцепеке, на примятой траве, лежали двое. Мужчина и женщина. Совершенно голые, серокожие, какие-то рыхлые и измятые. Испятнанные, будто прыщами, раздувшимся от их крови лесным комарьем… Женщина лежала на боку, поджав под себя толстые, в фиолетовых жилках ноги, а мужчина развалился на спине, руки и ноги разбросаны – все на виду… Со страхом и любопытством Стасик смотрел на два эти храпящие тела и чувствовал, как из глубины груди ползет вверх горький комок тошноты… Ни одно животное (а он видел в заезжем зоопарке этой весной и тигра, и волков, и обезьян) не вызывало у него такого острого отвращения, как лежащие сейчас на полянке, залитой солнцем, бесстыдно обнаженные, покрытые – он густо, а она реже – жесткой щетиной так называемые люди.

Слева от них, боковым зрением (Стасик не в силах был оторвать взгляда от тел), заметил опустошенную бутылку водки на расстеленной газете, стаканы, куски хлеба, колбасные шкурки. А вокруг тел – раскиданная смятая одежонка. Штаны, рубаха, кажется, юбка, что-то белое, с тесемками… Неужели и он, Стасик Гаврилов, тоже может превратиться в такое?.. Или его мама и папа способны вот так же, в таком же виде валяться голыми на веселой полянке и отзываться пению птиц надсадным, мокротным храпом? Нет, нет! Но их много, подобных, он часто встречал их на улице, они сдавливали его в троллейбусе, они громко гоготали у киоска, где продавали вонючее пиво в огромных кружках; они были повсюду в их городе, а теперь вот и здесь…

Загипнотизированный, погруженный в размышления и вопросы, слишком трудные для ребенка, Стасик не уловил, что храп мужчины прервался, и очнулся, лишь когда тот потянул тяжелые веки к бровям.

Насколько безобразно было лицо его спящего, давно небритое, исполосованное бороздами морщин, с темно-красным, распухшим от пьянства носом, но теперь, с глазами… Багровые, казалось, готовые лопнуть шары бессмысленно уставились на Стасика, на маленького, чистого, оторопевшего…

Секунду-другую мальчик и мужчина смотрели друг на друга; мужчина делался все живее, он словно бы возвращался откуда-то издалека. И вот вернулся совсем, приподнял голову, увидел свою наготу, наготу скрючившейся под боком женщины, и лицо исказилось гримасой бешенства. Рыча, он стал подниматься.

С трудом преодолевая оцепенение, Стасик попятился. Он уговаривал себя развернуться и побежать, но не мог; обычно такие послушные, привычные к бегу ноги сейчас сделались тяжеленными, деревянными, усилий Стасика хватало лишь на то, чтобы кое-как скользить кроссовками по траве… А страшный уже встал во весь рост, тряс головой и рычал, рычал, выпутываясь из одури опьянения или, может, копя, собирая злобу на мальчика, что помешал его звериному отдыху…

Множество раз впоследствии Станислав Олегович пытался вспомнить, сформулировать, оформить словами ужас тех нескольких роковых секунд, когда они находились друг напротив друга, он и этот жилистый, волосатый, рычащий, – разделенные хорошим прыжком. Но слова не находились, мысли не вспоминались, да и вряд ли он был в состоянии тогда думать о чем-то.

И чудо, и чем дальше, тем тверже в этом убеждался Станислав Олегович, чудо, что он сумел вдруг очнуться, одним движением развернул свое тело и бросился по тропинке в ту сторону, где находились родители.

Он бежал так, что свистело в ушах, но и сквозь свист пробивались, стучали молоточками, подгоняли быстрей и быстрей топот босых каменных пяток страшного и его рык. Бессловесный, нечеловеческий… Тропинка была узкой, окруженной с обеих сторон деревьями и кустами, и несколько раз по лицу Стасика больно хлестнули ветки, так больно, что взгляд застили горячие слезы.

Он бежал, надеясь сейчас, вот сейчас увидеть маму и папу, но оказалось, что забрался далеко-далеко, и уже не хватало дыхания, чтоб бежать по-прежнему резво. А рычание ближе…