За эти долгие годы он, начав еще в Театре сатиры и поставив один (но какой!) спектакль у Гончарова по книге Александра Фадеева «Разгром», определился как бесспорный лидер, вполне достойный своего театра. Его Островский в Театре сатиры – «Доходное место» с Андреем Мироновым в роли Жадова, несмотря на его закрытие тогдашними властями, стал эталоном современного и глубокого толкования классики русского театра.

Захарову удалось собрать и воспитать едва ли не лучшую труппу в Москве. С ним в один, не слишком долгий, увы, период мог посоперничать разве что О. Н. Ефремов, у которого одновременно играли Евгений Евстигнеев и Иннокентий Смоктуновский, Олег Борисов, Вячеслав Невинный, Андрей Мягков, Андрей Попов, Олег Табаков, Петр Щербаков и многие, многие другие актеры и актрисы ярких дарований. Одна Екатерина Васильева чего стоит!

Но Ефремов собирал труппу, Захаров же ее создавал фактически вновь. Даже приглашенный из «Маяковки» Евгений Леонов именно у Марка Захарова сыграл едва ли не лучшие свои роли – Тевье-молочника и Вожака в «Оптимистической трагедии». Что же говорить об И. М. Чуриковой и череде ее потрясающих ролей в режиссуре Захарова, об Олеге Янковском, Александре Абдулове, Всеволоде Ларионове и многих-многих совсем молодых и ныне хорошо известных? Режиссерскому дарованию Марка Захарова присуща острая, смелая мысль и ярчайшая театральность в средствах выражения. Его многолетний тандем с выдающимся художником Олегом Шейнцисом венчает дело!

Вот к нему-то, М. А. Захарову, я обратился из Израиля с просьбой поставить «Венецианского купца» со мной в роли Шейлока и даже позволил себе привести веские, как мне казалось, аргументы, касающиеся трактовки «Купца» в 90-е годы уходящего века. М.А. ответил мне весьма уважительным письмом, за одно это я ему благодарен. Однако он, поняв и оценив мои резоны, написал, что никогда почему-то не брался за Шекспира и кажется, что это правило он никогда не нарушит. Честно говоря, для меня это как раз и странно, что столь умный, с удивительной фантазией режиссер не хочет ставить, на мой взгляд, очень его автора, предпочитая подчас весьма сомнительную драматургию…

Но как бы то ни было, я получил отказ. Не успокоился и спустя годы сыграл-таки Шейлока в Театре им. Моссовета. Как сыграл? Как мог. Вообще читатель заметил, что я никогда не даю оценок мной сделанному. Ну, во-первых, это элементарно и непреложно для людей моего поколения, а во-вторых, «пораженье от победы ты сам не должен отличать» (Б. Л. Пастернак). Но я вправе любить свои те или иные роли и, как мне кажется, тем более вправе думать и рассуждать о них.

Итак, Лир! Король Лир. Роль и трагедия вселенского масштаба. После Гамлета самое поразительное имя, пришедшее к нам благодаря Шекспиру. Есть, правда, как уже замечено, Отелло, Ромео, Ричард, да еще толстяк Фальстаф и хитрый глупец Мальволио. Но Лир почему-то, как и Гамлет, по чьему-то меткому наблюдению, единственный из персонажей Шекспира, способный сочинить все сочиненное классиком, занимает особое место среди трагических персонажей мировой классики. Мой любимый Л. Н. Толстой не любил эту пьесу и нещадно ее громил. Он вообще не ценил Шекспира. Почему? В воспоминаниях И. А. Бунина есть презабавное мнение А. П. Чехова на сей счет. Они навестили больного Льва Николаевича. И, прогуливаясь по берегу Черного моря, болтали. «Антон Павлович, – спросил Бунин у Чехова. – Почему Лев Николаевич хвалит нас с вами и Шекспира ругает?» «Я думаю, дело в том, – отвечал, улыбнувшись, Чехов, – что мы с вами для него маленькие, а Шекспир ему равновелик».

Заметим по ходу также, что наш национальный гений Толстой иногда бывал упрям именно по-лировски и своенравен тоже по-лировски, а закончил свою жизнь просто как король Лир, покинув дом, семью, мир и ушел умирать в никуда, вдали ото всех. Когда я репетировал эту роль в том же Театре им. Моссовета в режиссуре П. О. Хомского, я часто думал и о Толстом в том числе.

«Когда б вы знали из какого сора растут стихи, не ведая стыда…» – замечательно говорила А. А. Ахматова, тоже, в каком-то смысле, королева Лир.

Когда-то давно меня удивила и поразила мысль, высказанная литератором Л. Я. Гинзбург. Она писала, что в конце жизни все думающие люди остаются, в каком-то смысле, у разбитого корыта. Даже великие люди, если они дожили до старости. И умирают они, как правило, в одиночестве, глобальном одиночестве.

В самом деле, Толстой, Цветаева в Елабуге, Мандельштам в ГУЛАГе, застрелившийся Маяковский, повесившийся Есенин, нелепо погибший Сергей Довлатов и даже «награжденный каким-то вечным детством» Борис Леонидович Пастернак. Достаточно прочитать воспоминания его сына Евгения Борисовича, то, что он услышал в конце жизни сказанное поэтом: «Видишь, Женя, я весь в дерьме, и всю мою жизнь так…» У разбитого корыта. И кто?! Какие люди, какого Эверестова масштаба!

Трагический упрямец король Лир едва ли не с юности волновал мое воображение. Почему? Почему не Ричард, Макбет или Юлий Цезарь или даже грандиозный Яго? Неужели потому, что сыграть Лира «престижно»? (Как я не люблю, прямо-таки ненавижу это модное теперь слово, а главное, само это пошлое понятие!) Нет, не поэтому. Точно не поэтому. Годунов или Матиус Клаузен из «Перед заходом солнца» Гауптмана не менее «престижны» для актера с амбициями. Нет, Лир меня прельщал движением От и До.

Вначале этот по сути добрый и умный человек облачен абсолютной, почти диктаторской властью. Всякая власть развращает. Абсолютная власть развращает абсолютно. В том смысле, что обладающий ею долгие годы считает свои решения, даже касающиеся государственного порядка, единственно верными, мудрыми, справедливыми. Когда же мы имеем дело с упрямой натурой, а Лир, безусловно, упрям, да еще этому способствует старческая раздражительность и легко охватывающий Лира гнев, вот тогда малейшее с ним несогласие или нарушение ритуала, как его понимает король Лир, выливается в разрыв с нежно любимой им дочерью – малышкой Корделией, изгнанием из страны верного Кента, отказом дать за дочерью хоть какое-то приданое, обеспечив хотя бы материально ее будущее.

Таков Лир в начале трагедии. Таков его характер: 80-летнего, но сильного и еще достаточно крепкого мужчины. Ему в начале пьесы как бы не 80 даже, а лет 65 от силы. По ходу пьесы он станет постепенно стареть и умрет, может быть, даже столетним. Так мне казалось, так я задумал и в конце концов сыграл эту роль. Позвал меня играть П. О. Хомский, многолетний главный режиссер Театра им. Моссовета. Человек умный, одаренный, толерантный и крайне интеллигентный. Спасибо ему! Спасибо, что рискнул поставить эту неподъемную пьесу, не жалея сил (а ведь он немолод), трудился в сложных условиях современного положения дел, когда актеры вконец распоясались: кто хочет – дает согласие, кто не хочет – может отказать главному режиссеру, ставят условия и определяют сроки своих отъездов на съемки в сериалах, на работу в других местах и антрепризах, ссылаясь (и, увы, справедливо) на мизерные зарплаты в муниципальных государственных театрах. И Хомский вынужден был, ставя «Лира» (!), терпеть это и, по возможности, приспосабливаться к такому положению дел и все-таки выпустить спектакль в срок!

Мне кажется, что Павел Осипович сделал хороший, достойный, крепкий и весьма современный спектакль. Однако по-хорошему и традиционный для русской сцены. Некоторые критики его (и, разумеется, меня) оскорбительно поносили, именно оскорбительно. Да, можно не принять ни его, ни мою работу. Она, что я вполне допускаю, может кого-то из молодых критиков раздражить своей традиционностью, но не до такой же степени, чтобы докатиться в своих статьях, как это сделали господин Соколянский и господин Филиппов, до прямых оскорблений личности режиссера. Они словно торопят режиссера Хомского поскорей лечь в гроб, да и меня заодно вместе с ним. Чудаки! Молодость – это недостаток, который быстро проходит, как шутил мой пожилой педагог Школы-студии МХАТ В. Я. Станицын. Они, эти сорокалетние, глазом не успеют моргнуть, как постареют сами. И что же останется после них? Книги, которые они не в состоянии написать в силу своих сомнительных дарований? Известинец Филиппов – так тот просто не имеет хотя бы театроведческого элементарного образования. Соколянский, безусловно, одареннее, но если даже он толкует битловскую песню «Мишел ма Бел», звучащую в спектакле, когда безумный Лир («Умалишенный, видно по наряду» – говорит про Лира Эдгар своему ослепленному отцу Глостеру) появляется в рваных, грязных одеяниях с венком (так у Шекспира) на взлохмаченной седой голове, с цветами на шее, как носили хиппи, которыми, возможно, был недоволен прежний властитель Лир. От этого в спектакле звучит известная песня Битлз, а критик Соколянский полагает, что Мишел – это я, Мишел Козаков, Михаил Козаков. «Ma бел»…