– Пожалуйста, – ответил он. – Я видел твою мару.

– Мою что?

– Мару.

– А что такое мара?

– Мне об этом рассказали в Тибете, – пояснил Себастьян. – Монахи одного из старейших буддийских течений. Я с ними познакомился, когда путешествовал за границей. Мне хотелось с ними пообщаться, потому что они ответили на вопрос, что такое сочувствие.

– Вот уж не думала, что это такой сложный вопрос.

– А как же, еще какой сложный. Беда в том, что по-настоящему мы не способны на со-чувствие, мы не чувствуем другого. Большинство уверено, что сочувствовать – значит понимать, поддерживать. Но оно гораздо шире. Настоящее сочувствие – это когда ты физически ощущаешь, что чувствует другой, то есть не умом понимаешь, а именно чувствуешь телом, оно откликается, как камертон, на чужую грусть, чужое страдание, – например, когда плачешь на похоронах незнакомого или при виде голодного ребенка тоже испытываешь голод, а когда смотришь на акробата, у тебя кружится голова. Ну и так далее.

Себастьян посмотрел на Фэй: не заскучала ли.

– А дальше? – спросила она.

– Ну вот, если довести это умозаключение до логического конца, окажется, что сочувствие сродни одержимости, что это ненормально, поскольку мы ограничены рамками своих эго, мы отдельны, мы не можем превратиться в другого человека, и в этом главная проблема сочувствия: мы способны испытывать нечто похожее на сочувствие, но не со-чувствовать по-настоящему.

– Это как со скоростью света.

– Именно! Потому что физические возможности ограничены (и со-чувствия это тоже касается), и нам доступно далеко не все. Но монахи нашли ответ: мара.

Фэй слушала и удивлялась. Подумать только, парень говорит о таких вещах. С ней. Никто и никогда прежде с ней так не разговаривал. Ей хотелось обнять Себастьяна и заплакать.

– Мара – это совокупность чувств, – вещал Себастьян, – которые копятся в теле, где-то около желудка, все наши желания, страсти, любовь, сострадание, вожделение, все сокровенные мечты и потребности – все это мара.

Фэй прижала руку к животу.

– Вот-вот, – улыбнулся Себастьян. – Где-то тут. Если мы видим чью-то мару, то есть понимаем, не спрашивая, без слов, чего человек по-настоящему хочет, мы удовлетворяем его желание. Это самое важное: просто увидеть недостаточно – нужно что-то сделать. Если мужчина, не спрашивая, выполняет желания женщины, мы говорим, что он их увидел. Если женщина кормит голодного мужчину, хотя он ее об этом не просил, значит, она увидела его мару.

– Понятно, – сказала Фэй.

– То есть со-чувствие – не просто чувство, а действие: вот что мне нравится больше всего. Недостаточно сопереживать ближнему, нужно что-то делать, чтобы ему помочь.

– Настоящее сочувствие выражается в делах, – резюмировала Фэй.

– Да. И когда я услышал, что все на тебя набросились, отвлек их, потому что увидел твою мару.

Фэй хотела было поблагодарить Себастьяна, но тут они вышли на лужайку и увидели впереди группу людей, которые что-то скандировали. Так вот, значит, какой шум слышала Фэй, пока они огибали против часовой стрелки корпус бихевиоральных наук, петляя, потому что прямых дорожек из одной точки в другую на кампусе почти не было. Гул крепчал, пока Себастьян рассказывал ей о сочувствии, буддийских монахах и о том, как увидел ее мару.

– Что это? – спросила Фэй.

– Как что, демонстрация.

– Какая еще демонстрация?

– А ты не знаешь? Плакаты же повсюду висят.

– Да я как-то не замечала.

– Демонстрация протеста против “Кемстар”, – пояснил Себастьян.

Они вышли во внутренний двор главного административного здания университета, самого высокого и пугающего строения на кампусе. Большинство здешних построек насчитывало три этажа, в главном же здании было тридцать. Эта громадина возвышалась над деревьями и была видна отовсюду. Сверху она была шире, чем снизу. Безымянная квадратная махина тирании походила на бетонный опорный каркас, возведенный вокруг меньшего и более темного здания. Окна, как и во всех университетских постройках, были узенькие, не протиснешься – за исключением верхнего этажа. Единственные окна на всем кампусе, из которых можно было выпрыгнуть, по какой-то непонятной причине находились в самой высокой точке университетского городка, на последнем этаже главного здания, и циничные студенты не раз язвили по этому поводу.

На демонстрацию во внутреннем дворе собрались десятки студентов: бородатые, длинноволосые, злые, они кричали на главное здание и на тех, кто в нем работал – администрацию, канцеляристов, ректора университета. Протестующие держали плакаты с кровавыми логотипами “Кемстар” – теми самыми логотипами “Кемстар”, которые Фэй так хорошо знала. Такой же логотип был вышит на рабочем комбинезоне отца: скрещенные буквы “К” и “С” на груди.

– А при чем тут “Кемстар”? – удивилась Фэй.

– Они производят напалм, – пояснил Себастьян. – Убивают женщин и детей.

– Неправда!

– Правда, – ответил Себастьян. – А университет закупает у них чистящие средства, вот мы и протестуем.

– Они делают напалм? – переспросила Фэй.

Отец об этом никогда не говорил. Он вообще не рассказывал о работе, о том, чем занимается.

– Это смесь бензола и полистирола, – пояснил Себастьян, – когда густеет, в сочетании с бензином образует очень липкое, легковоспламеняющееся вещество, с помощью которого вьетконговцев сжигают заживо.

– Я знаю, что такое напалм, – огрызнулась Фэй. – Я просто не знала, что “Кемстар” его выпускает.

Разумеется, она не отважилась признаться Себастьяну, что ее вырастили и дали ей образование на деньги, заработанные на заводе “Кемстар”.

Себастьян же наблюдал за демонстрацией и, похоже, не заметил волнения Фэй. (Наверно, уже не видел ее мары.) Чуть в стороне от толпы стояли два журналиста – фотокорреспондент и репортер. Однако репортер ничего не записывал, а фотограф не снимал.

– Народу маловато, – произнес Себастьян. – Значит, в газетах об этом не напишут.

Протестующих было и правда немного: от силы человек тридцать-тридцать пять. Они ходили с плакатами по кругу и громко скандировали: “Убийцы, убийцы!”

– Еще несколько лет назад писали о любых протестах: даже о пикете человек на десять появлялось несколько строчек где-нибудь на шестой странице. Теперь же демонстрации стали обычным делом, и критерии изменились. Чем больше акций протеста, тем больше к ним привыкают. Главная беда журналистики в том, что чем чаще происходит событие, тем меньше к нему интерес. Поэтому нам приходится действовать, как на фондовой бирже: поддерживать и стимулировать спрос.

Фэй кивнула. Она вспомнила рекламный щит в родном городке: “КЕМСТАР ИСПОЛНЯЕТ МЕЧТЫ”.

– Так что об этой демонстрации напишут при одном-единственном условии, – продолжал Себастьян.