– Почему ты читаешь “Плейбой”? – удивилась Фэй.

Элис смерила Фэй таким раздраженным взглядом, что стало ясно, как ее достали такие вот дурацкие вопросы.

– Статьи интересные, – ответила она.

Больше всего в Элис пугало то, что ей, казалось, вообще нет дела, нравится она кому-то или нет. Она не тратила силы на то, чтобы с кем-то поладить, не подстраивалась ни под чьи желания, ожидания, потребности, под чужие представления о том, что прилично, а что нет, и как надо себя вести. Фэй же верила, что все люди хотят нравиться другим, и не из тщеславия, а потому что без этого невозможно общаться. Если карающего бога нет и наказывать за грехи некому, люди ладят друг с другом исключительно из желания понравиться – так думала Фэй. Она и сама не знала, верит ли в божью кару, но совершенно точно понимала, что Элис и ее товарки – атеистки до мозга костей. Они вытворяли все, что им заблагорассудится, и совершенно не заботились, что за гробом их ждет возмездие. Фэй сроду такого не видала и оттого не знала, как себя с ними вести. Она их побаивалась, как большую собаку: никогда не знаешь, что у той на уме.

Элис тяжело вздохнула, словно этот разговор ее тяготил. Ей явно было жаль тратить время на Фэй: впрочем, та вольна была доказать, что вовсе не такая зануда, каковой ее, похоже, считали.

– Посмотри на эту девушку, – сказала Элис, сняла ноги со столика и положила на него раскрытый на середине журнал.

Вертикальная фотография занимала целых три страницы. И первое, о чем подумала Фэй, едва оправилась от изумления (у нее дух захватило от такого запретного зрелища) и, наклонив голову, принялась разглядывать снимок: как же ей холодно! Девушка на фотографии явно замерзла. Она стояла в бассейне, вполоборота к камере, чуть выгнув спину, чтобы в профиль была видна грудь. Вода в бассейне казалась бирюзовой. Девушка обнимала за шею надувного лебедя, прижималась к нему щекой, словно надеялась, что он ее согреет. Разумеется, она была голая. Ягодицы и поясницу покрывали мурашки, отчего кожа казалась грубой, шершавой, как у крокодила. На попе и бедрах блестели капли: видимо, девушка окунулась по пояс, но не больше.

– И что это такое? – спросила Фэй.

– Порнуха.

– Зачем ты это смотришь?

– По-моему, она красивая.

Девушка на развороте. Подпись в углу снимка: “Мисс Август”. Нежно-кремовая кожа местами порозовела – то ли от холода, то ли от прилива крови. По спине стекала вода, на руке висели капли, однако не похоже, чтобы девушка плавала – скорее всего, фотограф обрызгал ее для снимка.

– В ней есть легкость, – продолжала Элис. – Сдержанное очарование. Наверняка она сильная и способна на многое. Беда в том, что она об этом даже не догадывается.

– Но тебе нравится, как она выглядит.

– Да, она красивая.

– Я тут читала, что не стоит делать комплименты внешности, – заметила Фэй. – Чтобы не унижаться.

Элис нахмурилась.

– И кто же такое сказал?

– Сократ. У Платона.

– Знаешь, – ответила Элис, – ты иногда бываешь странная.

– Извини.

– Ты не должна за это извиняться.

Мисс Август не то, что бы улыбалась: скорее на лице ее застыла гримаса, как у человека, который замерз, но его заставляют улыбаться. Щеки и нос девушки покрывали веснушки. С правой груди свисали две капельки воды. Если упадут, то приземлятся на голый живот. От одного лишь взгляда на снимок Фэй пробирал озноб.

– Порнография ставит под сомнение само понятие просвещения, – сказала Элис. – Если образованные, разумные, ученые, нравственные, порядочные мужчины до сих пор любят смотреть на такое, то какое же это просвещение? Получается, мы где были, там и остались. Консерваторы предлагают запретить порнографию и тем самым избавиться от нее. Но и либералы хотят от нее избавиться, только иначе: мол, просвещенному человеку все это не понадобится. Там репрессии, тут образование. Там копы, тут учителя. Цель у тех и у других одна: чистота нравов. Только методы разные. Они хотят превратить нас в ханжей.

– Его все мои дяди выписывают, – Фэй указала на журнал. – И держат на виду. На журнальном столике.

– Сексуальная революция – не про секс, а про свободу от стыда.

– Не похоже, чтобы этой девушке было стыдно, – заметила Фэй.

– Она тут ни при чем. Я не про нее говорю, а про нас.

– Разве тебе стыдно?

– Про нас – не значит про себя. Я в целом, про наше общество.

– А, ясно.

– Про типичного обывателя. Зрителя. А не про нас с тобой.

– Мне вот сейчас стыдно, – призналась Фэй. – Немножко. Я и рада бы не стыдиться, но не получается.

– Почему это?

– Я не хочу, чтобы кто-то узнал, что я это видела. А то еще подумают обо мне бог знает что.

– И что же, например?

– Что я рассматриваю голых девушек. Что мне нравятся девушки.

– Да какое тебе дело до того, что кто-то подумает?

– Ну как какое!

– Это не стыд. Тебе кажется, что ты стыдишься этого, но это не стыд.

– А что же тогда?

– Страх.

– Ах вот оно что.

– Ненависть к себе. Психическое расстройство. Одиночество.

– Это всего лишь слова.

Лежавший между ними журнал поневоле притягивал взгляд: до того был материален, осязаем. На фотографии виднелись складки, страницы изгибались, блестели на свету, коробились от влажности. Из руки мисс Август торчала сшивавшая журнал скрепка, будто в девушку угодила шрапнель. Окна в квартире были открыты, возле стола жужжал маленький вентилятор, страницы на развороте подпрыгивали и дрожали под струей воздуха, и казалось, что картинка ожила: мисс Август шевелилась, поеживалась и, как ни пыталась, не могла стоять смирно в холодной воде.

– Мужчины, которые участвуют в движении, вечно несут такую чушь, – сказала Элис. – Типа, если ты не хочешь с ними спать, значит, у тебя комплексы. Если не снимаешь рубашку, значит, стесняешься. Как будто, чтобы стать полноправным участником движения, надо непременно дать им пощупать свои сиськи.

– И Себастьян такой же?

Элис покосилась на Фэй.

– А тебе что?

– Ничего. Просто любопытно.

– Любопытно, значит.

– Мне показалось, он интересный.

– В каком смысле?

– Мы сегодня очень мило погуляли. Посидели на лужайке.

– Ах вот оно что!

– Что?

– Так ты сведения собираешь.

– Вовсе нет.

– Ты думаешь о нем.

– Мне он показался интересным. Вот и все.

– Ты хочешь с ним переспать?