Насилу я умолила ее говорить мне «ты» и сама же все время сбивалась.

– Нет, нет, это ничего. Ведь я же… Если бы так случилось со мной, я бы вам…

– Тебе.

– Я бы тебе тоже все рассказала… Я вот только думаю – может быть, лучше мне уехать из Анзерского посада? У меня здоровье стало плохое. Но, во-первых, райздрав не отпустит. А во-вторых, мне кажется, что Андрей Дмитрич сам вскоре переедет в Москву.

– Как в Москву?

– Да, да. Вы не знаете, как много переменилось с тех пор, как вы были у нас! Один раз его уже хотели перебросить в Москву, правда, не настаивали, а просто так, предложили. Он отказался. И мне потом объяснил, что ему не хочется идти в наркомат. Но все равно его надолго не оставят у нас.

– Кто не оставит?

– Ну как же кто? – твердо сказала Маша. – Государство понимает, что Анзерский посад слишком маленькая работа для такого человека, как он.

Маша замолчала так надолго, что я боялась пошевельнуться, чтобы не разбудить ее; мне показалось, что она уснула. Чьи-то незнакомые шаги послышались в коридоре, не похожие на бесшумные, осторожные шаги моего соседа, и мне подумалось, что нужно бы посмотреть: может, воры? Но я разбудила бы Машу, если бы встала.

Она дышала глубоко, но неровно, веки вздрагивали во сне, одна заплетенная косичка смешно торчала над ухом, и нежное лицо, с которого быстро сбегало напряженное выражение, при свете луны казалось еще нежнее. «Ничего, все еще впереди, – неясно подумалось мне. – И Маша еще будет счастлива. А на кухне воры».

Кто-то шумно шагал за стеной, пыхтел и дважды открывал водопроводный кран – должно быть, пробовал, не идет ли вода. Потом все стихло, и я так и не встала.

Это было чудо вокруг меня – эти стены, которые лунный свет покрыл голубым полотном, так что невозможно было вообразить, что это прежние, грубо оштукатуренные стены, эта песня «Не плачь, подруженька», то приближавшаяся, то удалявшаяся, – трактористы с деревенскими девушками гуляли в степи. И то, что внизу, у подъезда, кто-то ласково сказал: «Ну, серденько, до завтра» – и женщина засмеялась и ответила певуче: «До завтра!» И то, что у меня онемела закинутая под голову рука, но я не опускала ее, а только шевелила пальцами, чтобы прогнать онемение. Не знаю, сколько времени я пролежала, стараясь не спугнуть все возраставшее ощущение счастья…

– И ведь даже нельзя сказать, что он только врач, а именно общественный деятель, – вдруг, как будто и не спала, сказала Маша. – А образование? Вы знаете, как он немецкий язык изучил? Он по-немецки говорит, вот как мы с вами… с тобой по-русски.

Это было так смешно – то, что Маша как ни в чем не бывало начала с полуслова, что я так и покатилась со смеху.

– Что вы? Что ты? – тревожно спрашивала она. – Я что-нибудь сказала не так?

Я объяснила.

– Неужели? – с огорчением сказала Маша. – Я спала? А мне показалось, что мы только что разговаривали.

– Ну, спи. А мне не хочется. Я буду думать. А ты спи. Ты с дороги устала.

Мне смутно почудился какой-то бассейн, в котором шумно плескались моржи, и, открыв глаза, я не сразу поняла, что кто-то действительно плещется за стеной – в коридоре или на кухне. Я лежала прислушиваясь. Невозможно было вообразить, что это Маслов фыркает, бьет себя ладонью по голому телу и фальшивым басом поет: «Дивний терем стоит…» Но кто же еще? Вдруг романс оборвался, и без всякого перехода раздалось такое сердитое фырканье, что я невольно вскочила с постели. Маша открыла глаза.

– Что случилось?

– А вот слышишь?

Это было уже не фырканье, а рычанье, от которого, казалось, вот-вот рухнет хрупкий дом Совхозстроя.

– Нужно посмотреть, – храбро сказала Маша. – Может быть, это какой-нибудь зверь забрался и не может уйти.

– Какой же зверь? Лев?

– Почему лев? Возможно, большая собака.

Я осторожно приоткрыла дверь в коридор. Рычанье прекратилось, но из кухни слышался гулкий звук, точно кто-то хлопал в ладоши.

Мы храбро двинулись вперед и добрались уже до кухонных дверей, когда раздался новый могучий рев, от которого у меня буквально подкосились ноги.

– Ш-ш… У вас есть что-нибудь? Кочерга?

– Не нужно, я знаю, кто это, – вдруг сказала я и первая быстро вошла в кухню.

Репнин в трусиках, с густо намыленной головой стоял у водопровода и засовывал, а потом вытаскивал из крана мизинец, очевидно надеясь этим странным способом выманить воду. Кран хрипел, но вода не шла.

– Кто тут, черт побери? – заорал он. – Это вы, Татьяна?

– Я, Данила Степаныч. Как вы сюда попали?

Маша, стоявшая за моей спиной, тихонько прыснула, и Репнин, не заметив ее, накинулся на меня.

– Ах, вы еще смеетесь? – закричал он. – Я попал сюда потому, что эта мумия Маслов уговорил меня переночевать. «У меня прохладно, у меня то да се, нам нужно поговорить, важное дело». Обещал водкой угостить, а сам куда-то уехал! Я пришел, как дурак, и не спал всю ночь! Окна хлопают, кто-то скребется. Хотел умыться – и вот, пожалуйста! Вода не идет!

– Ничего особенного, это скребутся мои суслики. Принести вам воды?

Маша снова прыснула, и Репнин увидел ее.

– Ах, вы еще и не одна? – размазывая по лицу хлопья грязного мыла, грозно спросил он. – Вот это лучше всего. Может быть, вам угодно пригласить сюда и всех остальных обитателей этого дома? Необыкновенное зрелище! Спешите видеть! Человек намылился, а вода не идет!

Ему удалось протереть глаза, и он разглядел Машу –