Широта кругозора братьев Севериных очевидна уже из того, что они, как видим, предметы, развивающие искусство, к предметам роскоши не относили, зато резюмировали: «Насколько важно, чтобы запрет не коснулся первой группы товаров, настолько же необходимо, чтобы он был направлен против второй»…

Записка сообщала, что даже без учёта неизбежной контрабанды объём импорта в Россию некоторых, отнюдь не жизненно необходимых, товаров был в 1809 году примерно следующим:

сахар-рафинад — 17 358 800 руб.

кофе — 3 610 000 руб.

вина, водки, ром — 1 605 000 руб.

шелка, шитые золотом и серебром ткани — 8 500 000 руб.

фарфор, бронза, хрусталь — 950 000 руб.

Итого (в серебряном исчислении) — 32 023 800 руб.

Государственные расходы России в 1810 году в переводе на серебро составили 71 743 164 рубля (бюджет министерства народного просвещения составлял менее миллиона рублей серебром). Так что на отказе от всего пяти указанных выше статей элитарного импорта при переводе денег в казну Россия могла бы не то что полностью выправить свой торговый баланс, но вообще привести финансы в непоколебимо устойчивое состояние! При этом внутреннее производство получило бы мощнейший, сравнимый, пожалуй, лишь с Петровской эпохой толчок!

И всё это — ценой отказа имущей кучки, скажем, на два-три года всего-то от рафинада, кофию и шитых золотом и серебром тканей (уж чёрт с ними, фарфор, ром и «романеи» пусть оставались бы!).

Чуть позднее, 21 ноября 1810 года, были написаны следующие строки:

«Распространение роскоши породило тысячу потребностей, чуждых природе человека, которые основаны лишь на беспокойном и необузданном воображении. Отсюда эта погоня за новинками, за дорогими, издалека привезёнными предметами. Ежегодно Россия выплачивает иностранцам огромные суммы за предметы совершенно бесполезные, служащие только роскоши. Можно прийти в ужас, когда узнаёшь, что только в 1808 году мануфактуры только одного города отправили в Россию на 34 миллиона франков шёлка.

Благо государство, являющееся высшим законом для монарха, настоятельно требует, чтобы всему этому были поставлены границы».

Это можно было прочесть не в «подрывной» прокламации, не в запрещённом цензурой рукописном «списке», ходящем по рукам, а в коллективной записке комитета санкт-петербургских купцов в Государственный совет, подписанной уполномоченными А.С. Раллем, Штиглицем, Пихлером, П.И. Блессигом, Я. Молво, Фридрихом-Вильгельмом Амбургером, Шёлем, П. Севериным, Иоганном Карстенсом!

Даже носители не очень-то русских имён не выдерживали, как видим, идиотизма роскошествующих аристократов — системных предтеч «новых русских». Предлагаемые же деловыми (действительно деловыми!) людьми меры по отказу от «элитарного» импорта были тем больше разумными и — при всей простоте — дипломатически тонкими, что, укрепляя ими себя, Россия одновременно ослабляла бы Францию и Англию. Причём — не давая ни той, ни той поводов для обоснованного недовольства.

В самом-то деле!

Всякие там кофии и рафинады — это «колониальный» товар, и отказ от него, с одной стороны, создавал бы проблемы для Англии, а с другой — не мог не радовать Наполеона с его режимом континентальной блокады.

А шелка — это французский товар… Отказываясь от него, Россия создавала бы трудности для Франции, однако Наполеон не смог бы по этому поводу протестовать, если бы Россия одновременно запретила импорт колониальных товаров его основного недруга — Англии.

(Скажу сугубо в скобках, что были и другие интересные идеи относительно поправки российских дел на несколько миллионов рублей в год за счёт умной политики в совершенно ином, специфическом регионе. Не позднее 23 ноября 1810 года полковник Григорий Никанорович Струков, ведавший военным строительством по реке Илеку и в Киргизской степи, направил из Оренбурга записку министру финансов Гурьеву, озаглавленную «Описание обстоятельств и состояния с соображениями по торговле России меною товаров с народами киргиз-кайсацких орд и с городами Малой Азии, Бухарии, Хивии, Ташкента, Кокании, Кашкара и других там соседственных народов»… Заглавие тяжеловесное, зато мысли были основательные, для России однозначно и весомо прибыльные… И, увы, сановным Петербургом отвергнутые.)

С предложением запретить ввоз в страну иностранных изделий обращался к Александру Николай Семёнович Мордвинов, тогда — председатель департамента государственной экономии Государственного совета. Он предлагал использовать отсутствие английской конкуренции для развития отечественной промышленности и писал: «Выдача трудопоощрительных пособий побудит частных людей к заведению внутри собственных границ вырабатывания всех тех вещей, которые до сего времени были заимствуемы от чужих земель».

То, что предлагали царю умные и верноподданные русские люди, программировало будущее величие России и, очень вероятно, её законное первенство в Европе, да и в мире… Это был уместный повод умерить паразитизм российского поместного дворянства и знати и создать массовый противовес им в виде деятельного среднего разночинного слоя…

Это позволяло, между прочим, создать и базу для достаточно быстрого освобождения крестьянства.

Избегала бы тем самым Россия и разорительной войны с Наполеоном, поскольку отпадал бы главный спорный момент — участие или неучастие России в континентальной блокаде Англии, предпринятой императором французов.

Однако Александр не смог выдержать одну линию и здесь — ни во внутренней политике, ни во внешней. Во время последней встречи двух императоров в Эрфурте в сентябре 1808 года Наполеон был намерен породниться с Александром, жениться на его младшей сестре Анне Павловне. Это был бы приговор Австрии, враждебной России. Это был бы приговор Англии, тоже враждебной России. Союз Франции и России стал бы и преградой для быстрого усиления Соединённых Штатов Америки, угрожающего интересам России.

Увы, в Эрфурте Талейран предал Наполеона и настроил против него русского императора. Александр почти грубо отказал Наполеону в руке сестры и повёл дело к разрыву. Тогда он говорил с императором французов в последний раз, и разговор наедине был долгим. А ведь они и до этого не раз говорили о вещах далеко не праздных, оставались наедине часами…

АЛЕКСАНДР порвал с Наполеоном, но впоследствии вполне мог и задумываться — а стоило ли? Сразу после Тильзитской встречи он говорил французскому послу Савари: «Ни к кому я не чувствовал такого предубеждения, как к нему, но после беседы, продолжавшейся три четверти часа, оно рассеялось как сон». Как ни крути, Наполеон был жизнь — не то что все эти, утянутые в золото камзолов, мертворождённые питты, каннинги, шатобрианы, меттернихи, нессельроде…

А 1812 год?

Начало войны, отход армии… Колебания в назначении Кутузова… Бородино, растущая слава Кутузова и скрытое осуждение Александра даже любимицей-сестрой Екатериной Павловной за отъезд из армии… Хотя отъезд был не трусостью, а необходимостью, его желал и Кутузов. Это всё тоже были немалые камни, всё более отягощавшие душу… И опять непоследовательность — победили Наполеона русские, а генеральские чины всё чаще получали от царя немцы-остзейцы.