Александр был самолюбив, но скрытен… Кто-то называл его сфинксом… А Пушкин в 1829 году — уже после смерти царя — написал о нём:

Недаром лик сей двуязычен;

Таков и был сей властелин:

К противочувствиям привычен,

В лице и в жизни арлекин…

Но подобные «противочувствия» оставляют по себе в душе очень нехороший след. Да и всегда ли противочувствия были лишь следствием привычки?

Вот малоизвестная русским людям, а при том — небезынтересная, история с поэтом Гаврилой Романовичем Державиным, которого Александр назначил в 1802 году министром юстиции (первым, кстати, в истории российской государственности!) и генерал-прокурором…

Ещё при Павле Державин был послан «для обозрения положения белорусских крестьян» и пришёл к заключению, что, кроме «своевольства помещиков», одна из главных причин бедственного состояния — еврейские корчмари и винокуры, спаивавшие селян и обиравшие их до нитки. Соответственно, Державин предлагал законодательно ограничить такую деятельность евреев, «обратив их к земледелию и полезному для общества ремеслу»…

Кончилось тем, что 9 ноября 1802 года по распоряжению царя был создан особый пятичленный Еврейский комитет из Державина, министра внутренних дел графа Виктора Кочубея, графа Валериана Зубова, князя Адама Чарторижского (Чарторыйского), сенатора графа Северина Потоцкого и депутатов от губернских еврейских кагалов.

Чарторижский, Зубов, Потоцкий имели в Западном крае имения и получали с местных евреев доходы за аренду.

Кочубей занимался тем же на Украине.

Паника в кагалах поднялась, тем не менее, нешуточная… 13 (13-го!) декабря 1802 года Минский кагал принял постановление: «Вследствие распространившихся неблагоприятных слухов из столицы Петербурга… необходимо поехать в столицу Санкт-Петербург и просить Государя (да возвысится слава его!), чтобы не делали никаких нововведений...»

Поскольку предполагались «большие расходы» и предвиделось «много издержек», кагалом был введен процентный сбор, при этом постановлялось: «Кто не внесёт помянутого сбора, тот будет оглашён как человек, отделившийся от общины. Кроме того, даётся власть такового человека подвергать разным штрафам и преследовать его настолько, на сколько хватит силы Израильского народа».

Угроза, заметим, нешуточная во все времена, за исключением разве что египетского пленения евреев.

Собран был миллион рублей. Это — лишь с копеечных, собственно, отчислений. Какими же были тогда доходы?

Недёшево, выходит, обходились эти винокуры России!

Один из них, знакомый Державину делец Нотка, пришёл к поэту-министру домой, и там состоялся примерно такой разговор:

— С чем пожаловал, Нотка?

— Вот, подалок принёс Вам, Васе высокоплевосходительство!

— Подарок?

— Ага — сто тысяц…

Собран был миллион, членов комитета было пять, и «доля» каждого составляла, таким образом, двести тысяч. Однако Нотка, похоже, был не прочь погреть руки даже на кагальной взятке сановникам.

Державин сдвинул брови:

— Сто-о-о ты-ы-сяч?

— Езели мало, так вот двести…

— И за что же это?

— А вы в комитете согласитесь с тем, цто будут длугие говолить, и больсе ницего не надо…

Уважаемый читатель! Державин деньги… взял. И тут же отнёс их царю в расчёте на немедленную, бурную и действенную реакцию.

Александр деньги тоже взял.

И всё — ни государева слова, ни государева дела…

А на первом же заседании Еврейского комитета все — кроме Державина — высказались за то, чтобы оставить евреям право винной продажи. Видя это, Гаврила Романович, хотя и был он «жителем Парнаса», прибег к настолько энергичной «ненормативной лексике», что вопрос завис.

Не прошло и года, и 8 октября 1803 года поэт от министерского поста был отставлен. Накануне он был у царя и спросил прямо:

— Государь, чем я прослужился?

— Ты очень ревностно служишь, — хмуро ответствовал вопрошаемый.

Державина в министерстве юстиции и в Еврейском комитете заменил светлейший князь Пётр Васильевич Лопухин (он считался противником Сперанского), и с назначением этого сиятельного «лопуха» дела пошли на лад — быстренько разработали и приняли такое «Положение для евреев», которое вроде бы что-то им и запрещало, а на самом деле — всё по-прежнему разрешало.

Указом императора от 9 декабря 1804 года «Положение» было утверждено. И доведено было до общего сведения следующее:

«Лучше и надёжнее вести евреев к совершенству, отворяя только пути к собственной их пользе, надзирая издалека (?! — С.К.) за движениями их и удаляя всё, что с дороги сей совратить их может, не употребляя, впрочем, никакой (??!! — С.К.) власти, не назначая никаких особенных заведений, не действуя вместо их, но раскрывая только собственную их деятельность. Сколь можно меньше запрещения, сколь можно более свободы (!!! — С.К.)».

Еврейский историк Фин писал позднее: «В указе своём… император Александр I открыл перед светом свою справедливость относительно нас, евреев, и рекою потекла на нас великая его милость».

Ещё бы! Ведь в ответ на царёву милость разливанной рекою в раззявленные русские рты потекла вонючая сивуха, протекающая в корчмарские, винокурские и сановные карманы уже червонным золотом!

Формулировки «Положения…» просто восхищают! Это же надо так здорово, демократично и политично всё об евреях в России объяснить — что надо для их пользы русским делать!

Кто бы нечто такое и для русских в России написал?

Автором же «Положения для евреев» (тут уж точно — «для...») стал тридцатилетний Михаил Сперанский, проживавший в то время в доме петербургского дельца-миллионщика Перетца и трудившийся под началом графа Кочубея. Это о последнем Филипп Вигель сообщал, что тот крутил с Перетцем финансовые шашни… («Пошли толки о тесных связях его (Кочубея. — С.К.) с Перецом, с Штиглицом, евреями-миллионерами, кои по его покровительству имели в руках своих важные отрасли государственных доходов...»

Делец Перетц был связан с банкиром Николаем Штиглицем, а брат Штиглица — Бернгард занимался винными откупами в Кременчуге.

Такие вот «деловые» связи…

Державин считал, что Сперанского купили, а историки считают, что «взять» он всё же не взял, а просто обеспечивал себе карьеру. Лично я думаю, что правы и поэт, и историки, с одним лишь замечанием: Сперанский — как неглупый человек, не взять взятку не мог! Не мог, потому что — как неглупый человек — не мог не понимать, что даже если бы он ничего и не взял, то всё равно в это (и — вполне резонно) ни в реальном масштабе времени, ни позже никто бы всё равно не поверил. Кроме разве что господ историков, ибо им обязательно подавай документы! А документов, подтверждающих приём «подарка», в архивах, естественно, не отыщешь.