При воспоминании об этом меня начал разбирать смех, хотя тогда, давно, я не смеялась. Что ж, быть может, теперь у нас будет время поговорить, когда Йен-старший и Дженни придут в себя после возвращения младшего сына.

Лошади мерно и глубоко дышали в коровнике, Йен храпел рядом с нами, а я по ерзанью рядом поняла, что не мне одной не дают уснуть мысли о предстоящей встрече.

– Тоже не спится? – шепнула я Джейми.

Он придвинулся ближе и тихо ответил:

– Да. Вспоминаю, как в последний раз пришел домой. Я так боялся, и почти не надеялся ни на что. Может, Йен так же себя чувствует сейчас.

– А ты как себя чувствуешь? – спросила я, обхватив обнимающую меня руку.

Я ощутила твердые кости запястья и ладони и нежно коснулась его изувеченной кисти. Он глубоко вздохнул.

– Не знаю. Но все будет хорошо, ведь ты на этот раз со мной.

* * *

Ночью ветер стих, и рассвет занялся чистый и яркий. По-прежнему было холодно, словно в заднице у полярного медведя, но дождь прекратился. Я сочла это хорошим предзнаменованием.

Мы молча преодолели последний переход через горы, ведущий в Лаллиброх, и увидели внизу дом. Я ощутила боль в груди и только тогда осознала, что невольно задержала дыхание.

– Он совсем не изменился, правда? – спросила я, выдохнув белое облачко пара.

– На голубятне новая крыша. И мамин загон для овец стал больше, – сказал Йен.

Он старался говорить равнодушно, но в голосе его проскальзывало нетерпение. Он тронул поводья, и его лошадь пошла впереди наших. Ветер ерошил перья в его прическе.

Солнце едва перевалило за полдень, и вокруг стояла тишина. Утренние дела были сделаны, а вечерние – дойка и приготовление ужина – еще не начались. Я никого не увидела снаружи, кроме двух здоровенных косматых коров, жующих сено на пастбище, но из труб шел дым, а огромный белый дом выглядел, как всегда, гостеприимно.

Вернутся ли сюда когда-нибудь Бри и Роджер? Бри упоминала Лаллиброх при обсуждении дальнейших планов на будущее, когда стало ясно, что они все-таки уйдут.

– Он выставлен на продажу, – сказала она, глядя на футболку из двадцатого века, которую чинила. – По крайней мере, был выставлен, когда Роджер приезжал туда несколько лет… назад. – Она посмотрела на меня и криво улыбнулась – было трудно говорить о времени привычными словами. – Хотела бы я, чтобы дети там жили. Но поглядим еще, как все… получится.

Она посмотрела на спящую в колыбели Мэнди, кожа вокруг губ спящей девочки была синеватой.

– Все получится. Все будет просто замечательно, – твердо сказала я.

«Боже, – взмолилась я сейчас, – пусть они будут в безопасности!»

Йен уже спешился и с нетерпением дожидался нас. Мы слезли с лошадей, и он тут же направился к двери. Однако наш приезд не прошел незамеченным, и дверь распахнулась прежде, чем он коснулся ее.

В дверном проеме стояла Дженни. Моргнув, она медленно подняла голову – ее взгляд прошелся по всей длине одетого в оленью кожу тела Йена, по жилистым мускулам и маленьким шрамам и остановился на увенчанной гребнем и перьями голове. Татуированное лицо Йена ничего не выражало, лишь глаза горели надеждой и страхом, скрыть которые не смог бы даже могавк.

Губы Дженни дрогнули – раз, другой, ее лицо сморщилось, и она принялась всхлипывать, а потом вдруг разразилась смехом. Она смеялась взахлеб и снова всхлипывала и никак не могла остановиться, так что ей даже пришлось отступить в дом и сесть на скамью в коридоре. Она смеялась, согнувшись вдвое и схватившись руками за живот, пока смех не перешел в слабые, хриплые вздохи.

– Йен, о господи, Йен, мой мальчик, – сказала она наконец, качая головой.

Йен выглядел ошеломленным. Он посмотрел на Джейми – тот пожал плечами, – а потом опять на мать.

Отдышавшись, Дженни поднялась, подошла к нему и обняла, уткнувшись залитым слезами лицом в его бок. Йен медленно, осторожно обнял ее и прижал к себе, словно нечто хрупкое и невероятно ценное.

– Йен, – повторила она, и ее напряженные плечи внезапно расслабились. – Ох, Йен, боже мой, как же вовремя ты пришел!

* * *

Она показалась мне меньше, чем я помнила, и тоньше. В темных волосах прибавилось седины, но синие глаза с кошачьим разрезом остались прежними, как и привычное повелительное выражение в них, присущее также и ее брату.

– Оставьте лошадей, – резко сказала она, вытерев глаза уголком фартука. – О них позаботится один из мальчишек. Вы наверняка замерзли и проголодались, раздевайтесь и проходите в гостиную.

Она мельком глянула на меня, с любопытством и еще каким-то непонятным выражением, но в глаза мне не посмотрела и повела нас в гостиную, ограничившись словом «идемте».

В доме пахло знакомо, пусть и несколько странно – торфяным дымком и едой: из кухни просочился аромат только что выпеченного хлеба. В коридоре стоял почти такой же холод, как и снаружи; двери комнат были закрыты, чтобы не выпускать тепло от топящихся в них каминов. Дженни открыла дверь в гостиную, и на нас пахнуло теплом. Она посторонилась, пропуская первым Йена.

– Йен! Йен, они приехали. Твой сын вернулся домой, – сказала она тоном, какого я у нее раньше не слышала.

Йен-старший сидел в большом кресле у огня, ноги его покрывал теплый плед. Он тут же встал и немного неуклюже – из-за деревянного протеза, который заменил ему утраченную в бою ногу – пошел к нам.

– Йен, боже мой, Йен… – сдавленно сказал Джейми.

– Да ладно тебе, это все еще я, – напряженно ответил Йен.

«Фтизис» – так это называется. По крайней мере, так эту болезнь называют доктора. С греческого переводится как «увядание». Далекие от медицины люди говорят прямо – «чахотка», и понятно почему. Человек чахнет, болезнь словно съедает его заживо. Изнурительная болезнь, которая губит. Съедает плоть и укорачивает жизнь, болезнь-транжира и людоед.

Я не раз видела больных чахоткой в Лондоне тридцатых-сороковых годов двадцатого века, и гораздо больше – здесь, в прошлом. Но я ни разу не видела, как она обтачивает живую плоть с костей тех, кого я люблю, и мое сердце облилось кровью.

Йен всегда был худым, даже во времена достатка. Жилистым и сухопарым – кожа да кости, как и у Йена-младшего. Теперь же…

– Если я кашляну, я не сломаюсь, – заверил Йен Джейми и, шагнув вперед, положил руку ему на шею.

Джейми осторожно накрыл его руку своей; пожатие усилилось, когда он понял, что Йен крепче, чем выглядит. Джейми закрыл глаза, чтобы сдержать слезы. Его хватка окрепла, он словно невольно пытался удержать Йена от падения в бездну, что разверзлась у его ног.

«Можно было бы перечесть все кости мои»[52], – вспомнилась вдруг строка из Библии. И правда, можно – ребра проступали сквозь ткань рубахи, я видела даже, где они крепятся к позвоночнику.