Девятнадцатого октября последовал новый документ Троцкого — письмо в Президиум ЦКК и в Политбюро.[822] Троцкий решительно осуждал то, что он не был приглашен на заседание Президиума ЦКК 15 октября, где обсуждалось его предыдущее письмо, а также против оценки этого его документа как платформы фракции. Он переходил к активной обороне, заверяя, что никоим образом не собирался создавать ни фракцию, ни платформу, и настаивал на сохранении содержания письма в узком кругу членов ЦК и ЦКК, а в том, что оно получило широкую циркуляцию, обвинял самих партбоссов.

В тот же день, 19 октября, последовал обширный ответ членов Политбюро на письмо Троцкого от 8 октября.[823] Можно предположить, что ответ был написан Зиновьевым (в тексте имеются исправления и дополнения Сталина). Документ выдавал озабоченность группы Сталина выступлением Троцкого и последовавшим за ним обращением его сторонников. Демагогическим обоснованием опасения было заявление, будто Троцкий выступает зачинщиком борьбы против ЦК, причем «в трудный момент», а далее следовало голословное опровержение в основном справедливых суждений возмутителя спокойствия по вопросам экономической политики, политического положения в стране, положения в партии. И все же заключение ответа выглядело куда более миролюбивым, нежели основная часть. Явно чувствовалась рука Сталина, который набрасывал на себя маску умиротворителя и сдерживал распалявшегося Зиновьева. Троцкого призывали признать ошибку и продолжать оставаться «искренним революционером».

Но Троцкий пока этому призыву не внял. Накануне пленума ЦК, назначенного на 24 октября, он «ответил на ответ».[824] Смысл его был сформулирован в первых же строках указанием на то, что «авторы письма считали исключенной необходимость и возможность серьезных изменений в проводимой ныне партийной и хозяйственной политике». За этим следовало обоснование прежних тезисов, лейтмотивом которых являлось утверждение о решениях, доведенных до «бюрократического абсурда». Троцкий ссылался на авторитет Ленина, приводил адресованные ему ленинские записки, действительно свидетельствовавшие о попытке опереться на Троцкого в кампании против Сталина.

Эти записки будут вновь и вновь фигурировать в полемике Троцкого многие годы. Отрешиться от ленинского авторитета, утвердившегося в его сознании в 1917 году, он не мог никак. Это была своего рода «тигровая шкура», некий амулет, который давал ему право, как он полагал, претендовать на ленинское наследие, демонстрируя, что он был в последние месяцы сознательной жизни Ленина наиболее близок к нему.

На пленуме 26 октября 1923 года основной спор разгорелся между Троцким и Сталиным. Троцкому изменила обычная выдержанность. Он говорил нервно, сбивчиво, отвлекался на смежные или даже посторонние вопросы. Он отвергал термин «троцкизм», который в предыдущие недели стал навязываться верхушкой, особенно Зиновьевым и Куйбышевым. В выступлении Троцкого содержалось предостережение, что намеченное решение с осуждением его поведения, как и его сторонников, уничтожает «почву для дальнейшей совместной коллективной работы».[825] Сталин вновь попытался набросить на себя маску примирителя. Основной смысл его выступления состоял в том, что новую дискуссию допускать не следует, но необходимо осудить ошибочные поступки Троцкого и «обеспечить такой порядок, чтобы все разногласия в будущем решались внутри коллегии и не выносились во вне ее».[826]

Троцкий вновь оказался в безвыходном положении. С ним вроде бы согласились, но это было согласие, подобное тому, которое выражают с суждением человека, страдающего умственным расстройством: его заверяют, что он прав и все будет идти так, как он полагает, но в то же время неподалеку находятся санитары, готовые в случае необходимости набросить на несчастного смирительную рубашку.

После всех этих событий Троцкий заболел. Чтобы отвлечься от нервного напряжения, он, как обычно делал и ранее, отправился охотиться на реке Дубне. Н. И. Седова вспоминала, что утиная охота «приносила ему душевное успокоение благодаря тесному общению с землей, деревьями, водой, со снегом и ветром. Это было одновременно состязанием с природой и временем размышлений».[827]

После охоты, в последнее воскресенье октября, Троцкий провалился в болото. Все вроде бы обошлось. Он выбрался, добежал до автомобиля, но промок и промерз. На следующий день он слег с сильной простудой. Вслед за простудой последовали осложнения. Температура прыгала, и это невероятно мучило. Длительное время — остаток осени и зиму — он провел в постели.[828]

Сохраняя видимость примирения и частичного признания правильности его суждений, Сталин и другие члены Политбюро предложили Троцкому подготовить резолюцию о внутрипартийной демократии. Троцкий согласился, не предусмотрев, в какую ловушку попадает. «Можно предвидеть революцию и войну, но нельзя предвидеть последствия осенней охоты на уток», — саркастически, кажется, впервые по собственному адресу, писал он в мемуарах.

Соблюдая видимость толерантности, Сталин и Каменев предложили провести несколько неофициальных встреч в его домашнем кабинете, чтобы выработать таковую резолюцию. Седова вспоминала: «Это были тяжелые дни, дни напряженной борьбы… Я сидела в спальне рядом и слышала его выступления. Он говорил всем своим существом, казалось, что с каждой такой речью он теряет часть своих сил, с такой «кровью» он говорил им. И я слышала в ответ холодные безразличные ответы… Каждый раз после такого заседания у Л[ьва] Д[авидовича] подскакивала температура, он выходил из кабинета мокрый до костей и ложился в постель. Белье и платье приходилось сушить, будто он промок под дождем. Заседания происходили в то время часто, в комнате Л[ьва] Д[авидовича], с тусклым старым ковром, который мне из ночи в ночь снился в виде живой пантеры: дневные заседания ночью превращались в кошмар».[829]