Тем не менее во время войны чаще всего слово «дурак» несло в себе не позитивный, а негативный смысл. Вынося оценки Николаю, крестьяне, как правило, иллюстрировали их фольклорными картинками, ставили в пример сюжеты знакомой повседневности: «Германский император на войне, а наш государь на печи сидит»[1006]. Портрет сказочного Емели-дурачка создавал целостный образ безвольного и глупого императора. Рассуждая об императоре с позиции мужика-хозяина, народ приходил к неутешительным выводам о его «профессиональных» качествах управленца.

Помимо постоянных эпитетов крестьянский политический дискурс содержал и характерные обороты речи, имевшие ярко выраженные религиозные корни и использовавшиеся в адрес определенных персонажей. Так, по отношению к императрицам (как вдовствующей, так и супруге Николая) в доказательство их предательства использовался оборот «плачет когда …, радуется когда …». В ноябре 1914 г. в Минской губернии 28-летняя Мария Барановская (дворянка) произнесла в адрес Александры Федоровны: «Наша государыня плачет, когда русские бьют немцев, и радуется, когда немцы побеждают», в начале 1915 г. 42-летний крестьянин Владимирской губернии сказал о царице: «Она радуется, когда бьют наших, и плачет, когда бьют врагов», то же твердили в Ярославской губернии, но о вдовствующей императрице: «Когда русских солдат бьют, то радуется, а когда наши бьют германцев, то плачет»[1007]. Широкое распространение данного оборота речи в разных губерниях и представителями разных сословий свидетельствует о единых архетипических истоках выражения.

В трудах М. М. Бахтина, Д. С. Лихачева, В. Я. Проппа, О. М. Фрейденберг оппозиция «смех — плач» рассматривается как архетипическая, имеющая непосредственную связь как с языческой культурой, так и с христианской[1008]. В. Я. Пропп, разбирая природу крестьянских представлений о веселье, сделал очень меткое замечание: «Если нельзя представить себе смеющимся Христа, то дьявола, наоборот, представить себе смеющимся очень легко»[1009]. Описание смеющегося над человеческим горем дьявола было характерно для древнерусской оригинальной письменной традиции. Так, в Повести временных лет мы обнаруживаем оппозицию «плачет — смеется» в пересказе ветхозаветных легенд: «Адам и Ева плакали, а дьявол радовался», а также при комментировании некоторых событий русской истории[1010].

Данный оборот речи использовался и в западноевропейском литературном дискурсе от Дж. Байрона: «И плачет ангел там, где сатана смеется» («Паломничество Чайльд-Гарольда»), — до Т. Манна: «Тот, кому от природы дано якшаться с искусителем, всегда не в ладу с людскими чувствами, его всегда подмывает смеяться, когда другие плачут, и плакать, когда они смеются» («Доктор Фаустус»)[1011]. Все это указывает на христианские истоки выражения и позволяет сделать вывод, что коннотация, заключавшаяся в переносе с помощью речевого оборота императрицы на место дьявола, означала ее демонизацию.

Вероятно, одним из первых данный оборот употребил в своих поучениях причисленный к лику святых Константинопольский архиепископ Иоанн Златоуст. В его поучении о сквернословии были следующие слова: «О таком человеке, не удержавшемся от проклятого матерного слова, Ангел хранитель плачет, а дьявол — радуется». Русская церковь, активно боровшаяся с матерными выражениями как пережитком языческого прошлого, использовала для этого все возможные ресурсы. Матерная брань преподносилась в качестве козней дьявола, и оппозиция «плачет — смеется (радуется)» подчеркивала демонические истоки обсценной лексики. Вместе с тем матерщина несла в себе важное коннотирующее значение в крестьянском политическом дискурсе. Однако и в ней необходимо различать идиоматические выражения, выступавшие оборотами речи, усиливающими экспрессивность, и сознательное употребление матерного оскорбления в тот или иной адрес. Правда, нередко два этих значения сливались.

Например, постоянно встречавшаяся просторечная идиома «еб. ть бога и царя». Хотя ее семантика не выводится из значений составляющих компонентов и народ использовал фразу в совершенно разных контекстах, для усиления эмоциональной, а не смысловой составляющей, само появление подобного словосочетания указывало на определенные сдвиги в сознании православного народа. В итоге появлявшиеся разнообразные сочетания слов в фразеологических оборотах дополняли эмоциональную сторону новой семантикой, например выражающей отношение к налогам. Так, на станции «Зима» Томской железной дороги 27-летний Петр Длугопольский, покупая в кассе билет и дав кассиру один рубль без учета 25 % военного налога, на требование кассира уплатить еще 24 копейки сказал: «… вашу мать, царя и налог»[1012]. На обсценную направленность подобных оборотов указывали также и другие заявления крестьян. Например, вслед за фразой «… бога, веру, царя и правительство» следовало утверждение «я сам царь и бог»[1013]. Это свидетельствует о том, что в крестьянском политическом дискурсе происходила десакрализация истоков царской власти, царь-простак (дурак) воспринимался таким же человеком, как и любой деревенский мужик. Примечателен в этом плане ответ 35-летней Варвары Андреевой на заявление собеседницы, что «царь дан нам богом»: «А мы чертом, что ли, даны?»[1014]

Другим часто встречающимся в крестьянских высказываниях элементом речи, также несущим в себе печать мифологии, является упоминание сорокалетнего промежутка, в течение которого царь ничего не делал, а лишь на печи сидел, спал или водкой торговал: «Немецкий царь знал, что ему надо, и сорок лет собирался к войне, а наш царь пьянствовал и по заведениям ходил», — объяснил крестьянин Томской губернии Ефим Утка свое нежелание жертвовать на нужды Красного Креста; «Германия готовилась к войне сорок лет, а наш государь только переименовывал города», — говорил крестьянин Виленской губернии; «Германцы сорок лет готовились к войне, и царь это знал и спал», — произнес мещанин Подольской губернии; мещанка местечка Хотовичи Могилевской губернии, муж которой находился на войне, сказала: «Нашему государю не следовало войной заниматься: германец сорок лет к войне готовился, а наш — родимчик его убей — готовился шинковать, пробками занимался. Если бы он мне попался, я бы его, сукина сына, так, вот так разорвала»[1015]. Особенно часто число сорок в своих высказываниях использовали евреи, для которых с сорокалетним промежутком связан ряд событий: странствование по пустыне, сорокалетнее правление Давида и Соломона. В контексте последнего упоминание того, что Николай II за сорок лет ничего не сделал, носило характер приговора, констатации дурости: «Дал бы бог, чтобы немецкий царь забрал нашего государя… Немецкий царь заберет его, так как готовился к войне сорок лет, а наш государь только задаром потребляет народ, так как он дурной», — произнес мещанин Подольской губернии Цая Рабинович в мае 1915 г.