Заметим, что сами крестьяне признавались, что воспринимают свое участие в войне как сказку: «Сколько, бывало, я сказок слушаю, об одном жаль, что не так в жизни бывает. На войне же я сказок понасмотрелся собственными глазами: и разбойники-то, и сироты замученные, и воскресших сколько, и мертвые стоят, — чего только, чего нету. Чистая сказка, да только больно уж страшная»[1026].

К сожалению, обнаруженные сказочные сюжеты в крестьянском политическом дискурсе не позволяют собрать воедино все морфологические элементы сказки, но это и не нужно: в отличие от аутентичных сказок, сказка о царе и мировой войне функционировала в виде метадискурса, была представлена распыленными, не связанными местом и временем высказываниями крестьян о власти, однако типичные сказочно-архетипические формы коннотаций слухов, в основе которых порой лежали реальные события, свидетельствуют об общих для крестьян способах интерпретации политической информации и рождении композиционно связанного повествования, что позволяет предпринять попытку реконструкции «сказки о царе и войне».

Примечательно, что сам состав семьи Николая II способствовал интерпретации его жизни в сказочном контексте: как в большинстве сказок при описании исходной ситуации упоминаются три брата или три сестры, так и крестьянский политический дискурс обращает внимание на трех дочерей императора (забывая, вероятно по причине несовершеннолетия, о четвертой, младшей из них — царевне Анастасии). Кроме того, в народной среде был широко известен портрет императорской четы с тремя дочерьми, созданный до рождения Анастасии и наследника Алексея. Любопытно, что Алексей редко фигурировал в крестьянских политических высказываниях, а если упоминался, то с эпитетом «хромой» (т. е. больной). Крестьяне, слышавшие о врожденной болезни цесаревича, скорее сочувствовали ему и, считая больным-хромым, не наделяли ни чертами главного героя, ни его антагониста, частые же пожелания смерти определялись ненавистью к его отцу.

Как уже было отмечено, завязкой сказочного конфликта становилось неудавшееся сватовство. Упоминание в крестьянском дискурсе «министров-сволочей», которые куда-то ездили, после чего началась война, позволяет интерпретировать данный сюжет в качестве следующего важного морфологического элемента сказки — козней антигероя. Этот антигерой, находящийся при дворе и манипулирующий императором, соответствует сказочному «ложному герою». Часто в сказках роль ложного героя отводится злой мачехе, однако встречаются варианты, когда и родные родители выступают отрицательными персонажами и стараются сгубить своих детей. При отсутствии в семье российского императора мачехи ее сказочная роль переходит к императрице-матери Марии Федоровне или императрице-супруге Александре Федоровне. Антагонисты, по мнению крестьян, либо шпионили в пользу Германии, либо вели дискредитирующий царскую династию распутный образ жизни (прикидываясь сестрой милосердия, царица вывозит своих дочерей из дворца и развращает их). Царь-дурак, лежащий на печи и не видящий того, что творят под его носом ложные герои, наделяется отрицательными характеристиками и, по логике сказочного нарратива, должен быть либо изгнан (слухи о бегстве по подземному ходу), либо убит (слухи о покушениях). Третьим обобщающим вариантом окончания сказочной роли Николая выступает его ослепление, семантически связанное со смертью и попаданием в ад. Правда, в других вариантах этого сказочного метадискурса царь выступал главным антигероем (слухи о том, что Николай — это царь-Ирод, Антихрист), отправлявшим своего слугу на смертельные испытания. В сказках этот сюжет также заканчивался победой простоватого Иванушки-дурачка над злым царем.

Главная недостающая деталь сказочного метадискурса — отсутствующий главный герой-протагонист, вследствие чего ряд сказочных функций-сюжетов не обнаруживается. Можно предположить, что им мыслился сам народ, тем более что в слухах проскальзывали известия о попытках матросов или солдат убить царя. Вероятно, и мотив странствий этого собирательного героя-народа косвенно обнаруживается в событиях Первой мировой войны, на полях которой, по-видимому, и должна была состояться встреча героя и антагониста, завершавшаяся убийством последнего (угрозы крестьян пойти на войну лишь с целью убить Николая). Отмеченное выше уважение крестьян к странникам как к людям «бывалым» состоит в известной корреляции с архетипом бывалого солдата — героя русских сказок.

Помимо реконструированной метасказки «о царе и мировой войне» нельзя не упомянуть о том, что в народе ходили сказки на конкретные сюжеты современности. Крестьяне называли их «наиновыми сказками» — весьма удачное название, учитывая их одновременно новый и наивный характер. В этих сказках нередко героями становились известные персонажи. Крестьяне в тылу склонны были героизировать солдат, а сами солдаты в 1917 г. попытались найти другого кандидата на роль сказочного положительного героя. Им становится разрекламированный антимонархической пропагандой Григорий Распутин. Солдатская молва слагает наиновую сказку о царе с его участием: «Жили-были царь с царицей. Всего у них через силу много. Соскучились с перебытков разных. „Подавай ты нам, — говорят, — во дворец царский сермяжного самого мужика со смердьими словами. А то князья-графы нам до некуда тошны стали“. Вот и пришел Гришечка и так их царские утробы распотешил, что уж всего им для Гришечки того мало: „Гадь, Гришечка, на наши царские головы“. Призавидовали тут графы и князи, Гришечку заманили и убили. А чудо было — царя с престола свалило»[1027].

М. М. Бахтин, изучая европейскую смеховую культуру Средневековья, пришел к выводу, что бранная лексика и акты, связанные с дефекацией, суть метафорическое ниспровержение сакрального «верха» до телесно-профанного «низа»[1028]. Примечательно также, что испражнения играли большую роль в распространенных в Европе праздниках глупцов (представленных в русской традиции скоморошьими травестиями), что архетипически оправдывает мотив дефекации на голову царя-дурака. Образ испражняющегося на царя и царицу Распутина соответствовал также и сказочному персонажу мужика-простака, благодаря природной хитрости обманывающего глупого царя. Не случайно акт дефекации в сказке логически связан с произошедшим после этого чудом — «царя с престола свалило». Дефекация на царя, таким образом, являясь метафорой профанации сакрального, выступает ритуальной формой свержения самодержца.

Показательно, что костромские крестьяне, узнав об убийстве Распутина, наделили его статусом народного мученика: «Он был из народа; он доводил до царя голос народа; он защищал народ от придворных — и вот придворные его убили»[1029]. Те же самые разговоры записала со слов раненых солдат и С. Федорченко: «Сказывали, от народа будто Распутин к царю приставлен был всю правду говорить. Не простой люд его извел», «У нас разно про того Распутина знали. Кто и за святого считал. Сказывали, будто один он правду царям говорил. За то будто и убили его вельможи»[1030].