— Мама? — Лейтенант торопливо захлопнул книгу. — Это трактат по медицине… Захотелось посмотреть.

— Тебе стало хуже? — бросилась к сыну герцогиня. — Ты такой бледный…

— Ничего подобного! — запротестовал Руперт. — Я собрался написать бабушке, а она любит точность. Я решил посмотреть, как называется то, что со мной было.

— Позови мэтра Лукиана, — подсказала мама, — он продиктует, а эту книгу лучше отдать. Ее сочинил недобрый человек. Назвать жалость врагом?! Это… безбожно.

— Это иносказание, — вступился за фолиант Руппи. — Врач должен лечить, даже если это причиняет боль. Не прикажи адмирал цур зее проделать во мне еще одну дырку, меня бы уже не было.

— Не говори так, — попросила герцогиня. — Пожалуйста, никогда такого не говори.

— Не буду. — Руппи виновато прижал к губам прохладную руку и замолчал. Он слишком долго не был дома и отвык от матери, от того, что она вечно ждет худшего. «Рожденная в орлином гнезде горлинка»… Так называли единственную дочь Элизы Штарквинд. Нежную, кроткую, невероятно красивую. В детстве Руперт любил повторять за отцом, что нет волшебницы прекрасней Лотты; став взрослым, он в этом убедился. По крайней мере, никого красивее матери он не видел ни в Дриксен, ни в Талиге.

— Милый, — прошептала герцогиня, не отнимая руку, — забудем про твою книгу. Нам надо поговорить. Очень серьезно. Я сяду?

— Конечно. — Руппи поспешно отодвинул злополучный трактат. Это придется пережить. Мама будет просить об отставке или хотя бы об отпуске по болезни, он скажет «нет» и будет повторять это «нет», пока не придет письмо от Олафа или от бабушки. Слуги и сестры станут смотреть на него как на чудовище и убийцу, а мама — улыбаться и мертвым голосом говорить о фиалках и приданом Агаты и Деборы.

— Руппи, я даже не знаю… Не знаю, как тебе сказать. Ты будешь сердиться.

— На тебя? — возмутился сын. — Никогда.

— Я очень виновата перед тобой, но ведь ты меня простишь? Пожалуйста, пойми меня. Я не могла поступить иначе…

— Мама, я никогда не стану на тебя сердиться. Ты просто не можешь быть виновата. Что случилось?

— Ты говоришь, что здоров, но я же вижу! Тебе нельзя на корабли, спроси мэтра Лукиана… С легкими не шутят.

— Мэтр Лукиан не хирург, — начал Руппи, но вспомнил, что у него есть более веский довод. — Не волнуйся. В море в этом году я вряд ли выйду. И никто не выйдет, у нас просто не осталось кораблей. — Северный флот уцелел, да и Западный не весь пошел на Хексберг, но правда маму не убедит…

— Так у вас нет кораблей?

Она не сказала «какое счастье», только глаза засветились, словно вобрав в себя весну. Неудивительно, что в них тонула половина кесарии. Руппи заставил себя предать «Ноордкроне» и улыбнулся.

— Нет. Альмейда, шторм и паркетные мерзавцы списали нас на сушу.

— Какие мерзавцы?

— Фридрих с его швалью. — Ненависть вырвалась наружу пушечным ядром. — Их еще и не так…

— Руппи!

— Ты хотела знать, кто у нас мерзавец, я ответил. Могу объяснить почему.

— Не надо. — Теперь в ее глазах плакал дождь. — Я… Кузен — отважный человек.

— Тогда почему он так любит трусов?

— Не знаю… Я ничего не знаю и не хочу знать. Война и политика — это ужас. Бессмысленный и безбожный, но все от них без ума. Даже мама… Они и тебя заставили воевать.

— Меня никто не заставлял, мама. И вообще мы говорили о другом.

— Верно… Руппи, я сожгла твои письма. Я не могла тебя отпустить в таком состоянии, а ты бы помчался. Я тебя знаю, ты бы помчался…

— Куда? — Создатель, чьи письма она сожгла?! Отца, дяди, бабушки, Олафа?! — Куда я должен был мчаться?

— К своему Кальдмееру… Я думала, он тебя вызывает, я же не знала. Я забрала письма у Генриха и сожгла.

Генрих отдал бы ей сердце, не только чужое письмо. Да разве один Генрих? На седьмой год после свадьбы отец оставил армию, на девятый — отказался от псовой охоты, хотя мама никогда его об этом не просила. Она всего лишь умоляла об осторожности и не сходила с Надвратной башни — ждала… Теперь герцог Фельсенбург — второй канцлер, а мама боится уже Эйнрехта.

— Ты прочла их? — Олаф ждет помощи, а Руперт фок Фельсенбург читает трактаты и ждет писем. Сгоревших…

— Нет… Как бы я могла? Это ваши дела, я только хотела, чтобы ты был дома… Пока не поправишься.

Отец шутил, что Лотта готова заточить всех, кого любит, в Фельсенбурге, заполнить погреба и взорвать мосты. Чтобы все остались с ней. Навсегда и в безопасности. Если б не бабушка, Фельсенбурги и впрямь заперлись бы в своих горах среди вековых елей и бесчисленных родников. Руппи, во всяком случае, моря бы не увидел.

— Я знала, что ты рассердишься.

Он не сердится, просто нужно скакать в Эйнрехт. Немедленно. Теперь другого выхода нет.

— Мама, ну почему ты решила, что мы уйдем в море? Я же говорил, что Олаф… Адмирал цур зее поехал докладывать кесарю. У него нет свидетелей, кроме меня, а ты… Ты представляешь, что он обо мне думает?! Все… Прости. Мне нужно собраться.

— Ты не можешь уехать.

— Я не могу не ехать, ты не оставила мне выбора. Если ничего важного, я переговорю с адмиралом Кальдмеером и бабушкой и вернусь. Когда пришли письма?

— Первое четырнадцатого, второе через три дня. Вечером… Не смотри так, пожалуйста.

Сегодня двадцатое. Олаф ждет ответа третий день!

— Кто их привез? Что им ответили?

— Не знаю. С гонцами говорил Генрих. Ты не знаешь самого главного: у нас будут гости. Уже сегодня.

— Кто? — Через час его здесь не будет. Шесть дней! Закатные твари, шесть дней! В этом замке нельзя верить никому… Они из любви натворят больше бед, чем Бермессер из страха.

— Я потому и сказала. — Губы герцогини дрожали, но жалость и стыд придут потом, когда он увидит Олафа и объяснит. — Я подумала, вдруг это связано, письма и… Она ведь никогда у нас не бывала, а теперь хочет тебя видеть. Именно тебя.

— Кто?

— Гудрун.

— Гром и молния!

Только этой… девы тут и не хватало, но мама права. Гудрун едет не просто так. Принцесса всегда смотрела в рот Фридриху. Правда, его нет в Эйнрехте, зато остальные…

— Гудрун везет письмо Готфрида и его указ, — обреченно сказала герцогиня. — Кесарь выражает тебе свою благодарность.

— Пусть выражает, — махнул рукой Руппи, — я тоже что-нибудь кому-нибудь выражу.

2

— Ты обеспокоен. В твоем положении это объяснимо, но это мешает исполнению твоих непосредственных обязанностей. — Ойген не осуждал и не спорил, просто расставлял все по местам. — Тебя излишне волнуют замыслы Бруно, но когда человек становится стар, он хорошо делает только то, что делал всю жизнь. Лучше многих молодых, но идет при этом по кругу, как лошадь на мельнице. Маршал фок Варзов это очень хорошо понимает и опасается того, что на самом деле неприятно. Нет, Герман, волноваться о неожиданностях со стороны фельдмаршала Бруно не нужно, в ближайшую неделю-полторы он подойдет к Хербсте, и все станет гораздо проще. У нас есть более осязаемые причины для волнения.