Значит, кесарь дал делу ход. Готфрид может соглашаться, может идти на уступки, но лишь до поры до времени.

— Кесарь, — тихо и медленно произнес Руппи, — верит адмиралу цур зее.

— Да, — признала Гудрун. — Вернера и его офицеров взяли под стражу, Амадеус пока дома без права покидать Эйнрехт. Их ждет высший Морской суд, но до него можно не доводить, если твой адмирал возьмет свои обвинения назад. Ты сможешь освежить ему память. Если захочешь.

— Как? — удивился Руппи. — Я был с генералом Хохвенде и не мог видеть флагов…

— Главное, ты знаешь, что они были. Если ты скажешь это Кальдмееру, он поверит, даже если не вспомнит. Этот оружейник упрям, но честен. Для него главное — флот. Нужно как можно скорее залечить рану. Вернер с Амадеусом это понимают не хуже Кальдмеера. Они отдадут верфям свой годовой доход.

Итак, им предлагают мир. Никто не виноват, все честно сражались во имя Дриксен и кесаря и навеки покрыли себя славой, только мертвые мертвы, а подлые — подлы. Будь на месте Гудрун Бермессер или Хохвенде, Руппи не сдержался бы, но Гудрун была всего лишь влюбленной в кузена принцессой, не видавшей моря и не знавшей ни Зеппа, ни Адольфа, ни Доннера с Бюнцем. Она помогала друзьям Фридриха и уж точно не посылала к Зюссеколь стрелков.

— Если б я видел сигналы, — словно про себя пробормотал Руппи и едва не закричал от радости, потому что вошла герцогиня. Разговор откладывался до лучших времен. — Мама, Гудрун не нравятся наши яблоки.

— Зато здесь так живописно. — Гудрун заговорщицки подмигнула Руппи. — Не помню, когда мне дышалось так легко. Я вновь себя чувствую юной девушкой. Даже не девушкой, горной ланью… Руппи обещал показать мне окрестности, я мечтала о такой прогулке всю жизнь.

— Ты обещал? — В материнском голосе был упрек. — Мне ты тоже обещал… Гудрун, Руппи слишком слаб, чтобы служить провожатым. Он сможет ездить верхом не раньше, чем через месяц.

— Я не спешу, — улыбнулась гостья. — Знали бы вы, как я устала от Эйнрехта. В нем не заметишь ни прихода весны, ни ее ухода. То ли дело в горах… Фельсенбурги не прогонят бедную родственницу?

— Из Фельсенбурга не прогоняют близких, — тихо откликнулась мама. — Ты прогостишь столько, сколько хочешь.

— А я в этом и не сомневалась. — «Корабельная фигура» чмокнула «волшебницу» в щеку. — Решено! Я дождусь цветения боярышника и спрошу весну, что нас всех ждет.

1

Ей хотелось писать сыновьям каждый день и четырежды в день получать ответы, но женские причитания воюющим мужчинам мешают. Арлетта Савиньяк это уразумела едва ли не в первый год своего чрезмерно раннего, по всеобщему мнению, замужества. Юная графиня не умоляла Арно беречь себя, не требовала немедленно вернуться, не сетовала на заброшенность, а шутила и сочиняла веселые сказочки. Иногда посылала их мужу, чаще — брату. Гектор платил сестре той же монетой. Так они забавлялись еще в детстве, когда Арлетта и подумать не могла, что придет время — и перо с бумагой не позволят ей сойти с ума или убить…

Графиня зажгла свечу и поправила волосы. Женщины дома Савиньяк не мешают своим мужчинам воевать. Женщины дома Рафиано не позволяют себя жалеть. Арлетта с вызовом улыбнулась, хотя видеть это мог разве что влетевший в окно мотылек. На столе дожидалось гонца почти законченное письмо Гектору. Деловое, важное, но почему бы его не завершить чем-нибудь забавным, ведь на последнем листе всего пять строчек. Графиня махнула рукой, отгоняя от свечи летучего ухажера, и снова открыла чернильницу.

Началось все, как водится, с ерунды. Нагрянувшие вместе с дочерью Колиньяры отобрали у этой самой дочери томик Веннена и принялись объяснять хозяйке, что имел в виду поэт и почему «ЭТО» не до́лжно держать в доме. Арлетта промолчала — не из вежливости, от скуки и нежелания тратить силы на спор с неприятными людьми, но чужая непререкаемость свое дело сделала. В голове графини забродили смутные образы и бродили чуть ли не год. Сегодня они наконец обрели четкость.

«Меж поросших изумрудной травой берегов лежит прозрачное озеро, — торопливо записывала Арлетта. — В его глубинах проплывают стаи серебристых рыб, а на дне смотрит бесконечный сон ушедший в незапамятные времена под воду храм. Ветер гонит в вышине облака, ночь бросает в глубины звезды, закаты и рассветы заливают озерную чашу то золотом, то кровью. Под облаками парят птицы, проносятся над самой водой стрекозы. Они смотрят вниз и видят второе небо и тень своего полета, а из хрустальных глубин проступают смутные очертания статуй и колонн. Меж ними снуют стайки рыб, небесные летуньи принимают водных жительниц за кружащих под озерными облаками птичек. Так было, так есть и так будет, но порой смотрят в озеро иные глаза.

Однажды на берег вышел боров. Он сбежал от пьяного крестьянина, плохо затянувшего мешок, проломился сквозь кустарник и узрел в водном зеркале себя.

— Так я и думал! — недовольно прохрюкал он. — Хлев, только сырой и негодный. Сразу видно, что живет в нем препротивнейший хряк. Он хочет сожрать все отруби и заполучить всех свиней. Я вижу его насквозь! Только не выйдет у него ничего! Салом заплыл, щетина редкая — ни одна свинья на такого не позарится, а уж спеси! Знаю я таких, и хлев этот знаю, и кучи навоза, что в нем скопились…

И долго так он говорил, думая, что его слушают, а потом явился хозяин с мешком и двумя помощниками. Борова увезли туда, где он встретил приличествующую ему судьбу, а озеро осталось. По-прежнему над ним пролетают птицы и проплывают облака, а кучка навоза на берегу… Спустя какое-то время исчезла и она. Весной там, где говорил о наболевшем боров, расцвел ирис и посмотрел в воду. Увидел стройный золотистый цветок и нежную пронизанную солнцем зелень.

— Как прекрасно озеро и тот, кто в нем живет, — сказал он, не зная, что смотрит в том числе и на себя…»

Дальше требовалось нечто нравоучительное, но мораль всегда давалась Арлетте с трудом. Ничего, Гектор додумает. Или не додумает, а расскажет про борова тогда и так, что все станет ясно без назиданий. Видящих в чужих озерах собственный навоз встретить легко. Куда меньше тех, кто умудряется разглядеть в луже цветущий сад, хотя случаются и такие. Арно, например.

Графиня отбросила перо и почти подскочила к распахнутому окну, за которым дышала радостная ночь. Зимнюю тоску Арлетта одолела, но, когда зацветали сады, боль возвращалась. Весна звала и напоминала о первой встрече, первой улыбке, первом брошенном в окно букете. Не роз — Арно считал их слишком чопорными, — цветущих яблоневых веток. Пришла осень, яблоки созрели, и она осталась одна. Почти двенадцать лет как осталась. Одна с тремя сыновьями, одна с родичами, одна с друзьями, одна с делами и с притчами. Одна навсегда.

— Сударыня, я понимаю, что врываться к даме без приглашения неприлично и еще неприличней делать это из политических соображений, но, поверьте, другого выхода мне не оставили!