Тогда только удивился несоответствию высокого слога и довольно унылого, я бы даже сказал, бесцветного прочтения. А тут еще и голос показался мне знакомым. Почти не веря своей догадке, я все-таки решил рискнуть и, дождавшись, когда неведомый артист выдавит из себя последнее слово, преодолел сопротивление попытавшегося удержать меня Пугачева, вышел из-за угла и выдал реплику, на мой взгляд, полностью соответствующую данной мизансцене:

– Читать под землей в темноте монологи – верный признак серьезного нервного расстройства. Что, дорогой Валентин Николаевич, в очередной раз выбило вас из колеи?

В ответ довольно продолжительное молчание, и лишь чуть ли не минуту спустя вздрагивающий от испуга и волнения голос произнес:

– Товарищ старший научный сотрудник… Вы живой или как?

– А лично тебе, раб Божий Кошкин, чего бы хотелось? – подошел и остановился рядом со мной Пугачев.

– Еще, что ль, один покойничек на мою голову? – плачущим голосом поинтересовался Рыжий. – Или еще кто имеется?

– Покойники народ безвредный, в отличие от тех, кто тебя сюда законопатил, – подал свою реплику подошедший к нам Омельченко.

– Пожалуйста, рассказывай побыстрее – кто, где, почему и как? – попросил Арсений.

– Или оставайся. А мы дальше двинули, – предложил Пугачев своему, как я это уже понял, давнему добровольному сотруднику.

– Не имеете права! – чуть ли не взвизгнул осторожно двинувшийся к нам Рыжий. – Я тут тысячу и одну отходную Боженьке прочитал. В самое ближайшее время дуба дать собрался по причине полной безвыходности. А вы – «оставайся»! Полная с вашей стороны негуманность.

– О гуманности потом поговорим. Рассказывай по-быстрому, – оборвал его Пугачев. – Почему и каким образом ты здесь? И без всяких твоих выкрутасов и монологов.

– Слушаюсь, товарищ капитан! Только без выкрутасов ни хрена не получится. Вся моя жизнь за последние дни и месяцы сплошные выкрутасы. Как снаружи, так и изнутри. И такой репертуар полностью благодаря тем, кто сейчас здесь рядом находится. Разве вот только Арсений Павлович под сомнением. Хотя если он здесь, значит, тоже в репертуаре.

– Я сказал – короче! – не выдержал Пугачев.

– Короче не получится. Сами сказали – выкрутасы. Самому бы разобраться, что к чему и откуда.

Я решил защитить свою то и дело попадающую впросак подсобную единицу:

– Пусть рассказывает. Несмотря на излишнюю многословность, в основном он все-таки вещает правду. Я в этом успел убедиться.

– Спасибо, Алексей Юрьевич, – поклонился мне Рыжий. – Значит, рассказываю. Выводы сами делайте, вам за это денежки платят.

– Я сейчас тебе точно заплачу! – не выдержал уже и Омельченко. – Мало не покажется.

– И это заместо благодарности. Я его всеми силами и возможностями от врагов защищаю, а он мне морду бить собирается. Я вот почему монолог в полной темноте и одиночестве вспоминал? Заранее предвидел такое несправедливое отношение.

– Ты мне своими монологами мозги не парь! – сорвался в полный голос Омельченко. – Говори, как здесь оказался. У нас каждая минута на счету, а ты какие-то монологи базарить будешь.

– Не какие-то, а товарища Шекспира. Так что поимейте уважение. Классика она и под землей классика.

Рыжий явно начал приходить в себя от ошеломившей его неожиданной встречи.

– Послушайте, как совпадает…

Он выпрямился, избавляясь от своей привычной сутуловатости, и с явно наигранной артистичностью выдал:

– А судьи все мои,

Меня судив, самих себя клеймят.

Ведь, может быть, я прав, а у судьи

В кривых глазах кривых оценок ряд.

И отшатнулся от показушно замахнувшегося на него Омельченко.

– Не я, Шекспир сказал. Короче, так… Выполняя задание не терять из виду и по возможности поддерживать контакты, сами знаете с кем, выяснил, что… Короче – подслушал. Поскольку товарищ старший научный сотрудник Николаев Алексей Юрьевич подался в неизвестном направлении, сотрудники ваши, товарищ майор, тоже неизвестно где находятся, соответственно Доцент и Хриплый принимают решение делать ноги и как можно скорее. После чего тоже исчезают в неизвестном направлении. По уму, мне бы спокойно оставаться на своем рабочем месте и дожидаться, чем дело кончится и чем сердце успокоится. Что, кстати сказать, настоятельно советовали и мой научный шеф, и ваши сотрудники, товарищ капитан, и вы лично. Виноват – мудрому совету не последовал, принял решение – прыгнуть.

– Что значит «прыгнуть»? – не выдержал я.

– Я же вам рассказывал… Как тогда, летом… В речку, со скалы. Озарение такое накатило. Или одурение? Вот и сейчас. Прибарахлился маленько в нашей научной избушке – спальник, пожрать, по мелочи кое-что – и рванул.

– Куда? – снова не выдержал я.

– С целью кого-нибудь отыскать. Одиночество в здешней местности совершенно невыносимое состояние. По вашим личным словам и по приметам из дополнительных источников, главные направления возможных здешних передвижений река и распадок. Поэтому принял решение двигаться в этом же направлении.

– По реке, что ль? – удивился Омельченко.

– Насчет реки – полное отсутствие средств передвижения и взаимное с ней недоверие, а насчет распадка кое-что рисовалось. Смутненько, правда, но рисовалось. Ну и рванул… Сразу следом за шефом.

Рыжий замолчал, не то собираясь с мыслями, не то пытаясь сообразить, как позамысловатей изложить свои дальнейшие приключения.

– Побыстрее можно? – прикрикнул на него Пугачев.

– Побыстрее по той дорожке, по которой направился, ни фига не получится. Ни дорожки, ни погодки. Сами знаете, если в этом направлении прибыли. Если бы не росомаха, пришлось бы вам, дорогие товарищи работодатели, писать справку о бесследном исчезновении Кошкина Валентина Николаевича.

– Росомаха? Она тут при чем? – удивился Омельченко.

– Та самая, которая в нашем жилище обосновалась. Я тогда еще усек – животина старая, еле ноги передвигает. Не зря, выходит Алексей Батькович ее пожалел. Была бы здоровая, мне бы за ней нипочем не угнаться. А так и она спотыкается, и я за ней носом снег ковыряю. Соображаю, если идет куда-то, значит, норка у нее какая ни на есть имеется. Мы ее выселили, а жить где-то надо. Может, и я поблизости приткнусь. Местность и погода к тому времени полностью непроходимыми стали.

– Приткнулся?

– Мы уже – и я, и она – еле ноги передвигали. Можно сказать, рядышком шли. Оглянется на меня, посмотрит, словно спрашивает о чем-то, и дальше идем. А на кого мне было еще надеяться, как не на неё. Хоть одна живая душа. Вдвоем и помереть веселее.

– Ну, на покойника ты вроде не смахиваешь, – проворчал Омельченко, поправляя коптивший факел.

– На секунду только и отвлекся – оглядеться вокруг. Поворачиваюсь – как сквозь землю провалилась.

– Не захотела, значит, с тобой ночевать, – продолжал ворчать Омельченко, пытаясь привести в порядок свой забарахливший светильник.

– Видать, не захотела. А может, на место пришла. Куда она