– Как же это князь, совсем молоденький, такую мощь переборол?! – изумился Знич.

Дукака только головой качал да языком щелкал.

– Охотник мой брат на диво! Баян, спел бы ты славу братцу Олегу.

Баян даже вздрогнул: давно не касался струн.

Ярополк ударил в ладоши, и слуги принесли украшенные дорогими каменьями гусли. Наложил персты Баян на струны, и теперь вздрогнули все, кто был в гриднице, и гости, и слуги, и Ярополк. Будто гусляр открыл каждому грудную клетку и показал сердце. Но доля певца петь. Начал Баян поигрывать словами, как дети играют камешками:

Скатился валун с горы в омуты бездонные,

Ой, низехонько ему лежать на самом-то дне,

Не видать со дна неба синего, света светлого,

светозарого,

Светозарого да просторного,

На всю землю распростертого,

От утра распростертого до вечера…

– Ты об Олеге, об Олеге спой! – нетерпеливо подсказал Ярополк.

Забурлили струночки гуслей, будто ветром по воде ударило, а потом – затишали, загулькали по-голубиному:

Как взъерошился, как ворохнулся вепрь во овражке,

А овражина – пропасть с пропадью!

Ай, взвились со дна птицы-вороны,

Там гнездо у них вороватое,

У них клады там все-то краденые.

Во овражину Олег вихрем ввергнулся,

Он сомненья, опасенья не ведает,

Он про завтрашний день не подумает.

А тут свинки-то ой как пискнули,

А тут хрюкало-то вепряное ай всхрапнуло-то как!

Развалил чащобу вепрь на стороны,

Принагнул клыки и пошел-пошел,

И пошел, пошел к неприятелю.

Поразить-пронзить он идет, урча,

С резвых ног снести и дотла спалить оком яростным.

Приподнял копье Святослава сын,

Уперся в стремена цветным сапогом,

Насадил на железо саму смертушку,

Да она-то, смерть, в очи ясные ой как глянула!

Нипочем до поры погляды те,

Не смутился хозяин Овруча, ни о чем не задумался.

Волосатую шкуру ради славы взял,

А вепрятину так дружине дал,

Себе, молодцу, – одоленье с перемогою,

А устаток свой в ту же ночь заспал.

Баян перебирал струны, струны всполошно вскрикивали, умолкли наконец.

Молчали.

– Как это у тебя получается? – сказал Ярополк, поеживаясь. – Ничего не было – и песня. И ведь не позабудешь сказанного. Ты чего-то напророчил, знать.

– Пел, что пелось, – сказал Баян, отставляя от себя гусли.

– Нет! Как же это у тебя получается?

– Не знаю… Ты сказал: пой, вот я и спел.

– А гусли эти – твои! – улыбнулся Ярополк.

Баян поклонился до земли:

– Благодарствую. Дивные гусли. Однако смилуйся, отпусти меня с Синеглазкою пожить у бортников. Обветшали мои слова в миру. Радости им набраться бы на вольной воле.

– Я все ищу тебя, все жду… Что ж, Баян, иди! Ты ведь не раб, чтоб сидеть привязанным к месту.

– Князь! – воскликнул Баян. – Прости меня. Не от тебя бегу… Всего и хочу, чтоб посветлело в душе.

– Ступай, Баян! Ступай! Я буду рад светлым песням. – Ярополк откровенно огорченно вздохнул – Будет просвет в бесконечных моих делах, приеду в гости. На меды.

Прощаясь, обнял Баяна. Хранителю казны велел выдать певцу на жизнь сорок гривен. Огромные деньги.

Гречанка Александра приметила: Ярополк сажает ее рядом с собой на бабушкин трон по самым малозначительным случаям.

Заговорила о том как бы невзначай и пожалела, что заговорила. Ярополк побагровел, словно его уличили в воровстве.

Страдая, признался:

– Как бы Свенельд чего не затеял против тебя… У него затей много.

Краснеть Ярополку было отчего: Свенельд уже затеял затею. У стыдливого князя храбрости не хватало рассказать о происках всесильного воеводы. К гречанке Свенельд ластился, когда рядом со Святославом был Калокир. Но теперь Калокир прятался от Цимисхия неведомо где, а сам василевс, завершив победоносную войну в Сирии, погряз в разборе церковных дрязг и неустройств. Сместил с патриаршего престола своего же ставленника Василия, приговорил к ссылке в монастырь на реке Скамандре. В патриархи возвел Антония, монаха знаменитого Студитского монастыря, мудреца и аскета. Антоний был стар, но просветлен Божественным Духом. Как говорил о нем современник: всякий изнеженный человек покидал святого старца с чувством, что «жизнь – тень и сон».

Занимаясь устроением духовной жизни государства, предводительствуя армиями в новых походах, василевс Иоанн Цимисхий забыл о Руси.

Но о Византии помнил Свенельд. Он ощущал бремя своих лет и видел: на Люта положиться нельзя – ветер в рыжих кудрях, весь ум в силу ушел. Что выйдет из Ярополка – неизвестно, одно ясно – это не Святослав, это – не война. А для мира сил нужно вдвое и втрое, нежели для царства воюющего, для всех страшного.

Взоры Свенельда обратились к Полоцку. Полочане были сильным народом. Князь Рогволод[107]– потомок старого Рогволода, пришедшего на земли кривичей, чуди, новгородских славян вместе с Рюриком. О красоте, об уме дочери Рогволода Рогнеде[108]сказывали сказки, словно это была вторая Ольга.

Женить Ярополка на половецкой военной силе для Свенельда казалось все равно что добыть Киеву безопасное будущее.

Древлянин Владимир, сын Малуши, владея Новгородом, рано или поздно пожелает и киевского стола. А он его пожелает: уй Добрыня надоумит. Добрыня всегда мечтал о едином славянском царстве.

Когда Свенельд заговорил с Ярополком о дивной полочанке Рогнеде, князь отвечал сбивчивой скороговоркою:

– Зачем мне Рогнеда? У меня есть жена. У меня жена багрянородная. Она добрая, она мудрая, она…

– У русского князя может быть десять жен! – сурово возразил юнцу беспощадный Свенельд. – Жены князя не для приутехи. Жены князя – сила княжества. И ум!

Ярополк сглотнул слюну и промолчал, молчал и Свенельд до времени.

И вдруг явился к Ярополку на ночь глядя и как ножом по сердцу:

– Владимир-то, твой братец, как бы не опередил нас! Завтра же посылай сватов!

Несчастным мальчиком предстал Ярополк перед любимой своей гречанкой.