Медведь тихонечко рявкнул, вроде как поздоровался, и отступил с тропы, лапами отгребая прочь ветви, чтоб не помешали хорошим людям.

Они вышли к ручью. Сели на зеленый лужок, свеся ноги над водой.

Синеглазка вдруг заморгала ресничками, слезы покатились неудержимо.

– Ты что?! – испугался Баян.

– Ты не шел! Ты все не шел, а ко мне женихов каждый день присылают.

– Я был в Царьграде, – повинился Баян. – Потом с князем Святославом на войне. Потом у печенегов.

Синеглазка обняла его, поцеловала, горько, во все свое сбывшееся счастье.

– Видишь? – показала она на древнюю, укрывшуюся длинными ветвями ракиту. – Пусть нас завтра же обведут вокруг нее.

У Баяна сердце вздрогнуло, но ничего не сказал: в лесу порядки лесные. Господь простит.

– Живы ли старики, у которых мы останавливались с Благомиром? – спросил Баян. – Добромысл, Доброслав…

– И ветхий Радим! – закончила весело Синеглазка. – Все живехоньки, все в добром здоровий.

– И Радим?!

– А что ему сделается? Мед – еда людей долгого доброго века… Ты меня не увозил бы отсюда. У нас хорошая жизнь. Нам дом поставят, деревья медовые дадут…

– Я попрошу великого князя отпустить меня.

У Ярополка душа отзывчивая.

– Ах, Баян, я буду с тобой на земле, на воде, в небесах – только бы вместе!

День-радость получился добрым и долгим.

Гостя встречали, кормили-поили, отвели в баню, снова кормили, беседовали. Старейшины бортников Радим, Доброслав, Добромысл и другие старики водили Баяна на вечернюю зарю смотреть.

– От зорь душа зорче, – сказал Доброслав.

– Зори гонят из сердца потемки, – поучил молодого Добромысл.

Радим же только глянул на всех и устремился дивными очами своими еще к одной, к светлой, к пылкой, заре.

А утром Баяна и Синеглазку вывели к древней раките.

– Ой лю-ли! – пели девушки.

– Ой, ракита-ракита! Сколько сердец тобой повито! – говорили старшие. – Сколько судеб сошлось на твоем кругу, на неразъемном.

Весь народ был на лугу. Ждали, когда солнце встанет над лесом, когда цветы и травы подсохнут от росы.

Возложили невинные девы на головы Баяна и Синеглазки сокровенные венки, и самый крошечный мальчик, только-только научившийся ходить, побежал, посеменил, счастливый и радостный, вокруг ракиты, хватаясь за длинные ее косы. Баян и Синеглазка, соединя руки, двинулись следом за своим шустрым водителем.

– Ничего не страшись! – шепнула Синеглазка.

И вовремя! Прилетели два роя, сели на венки новобрачных, и бортники радовались доброму знаку.

– Что царь, что царица – матке-пчеле любы.

На пиру молодым ни есть ни пить не полагалось, а постелили им в амбаре. В открытых полных ларях – зерно, в чашах – ставленые меды, в бочках – мед, в блюдах – кушанья.

Постель была разобрана. Возле постели стояли решета: одно с жемчугом, другое – с золотом.

Синеглазка опустилась перед Баяном и сняла с ног его обувь.

Тотчас подхватил Баян Синеглазку на руки, на постель положил. И когда пришла к ним минуточка роздыха, Синеглазка благодарно прижалась головкою к плечу суженого:

– Не пирование ты выбрал, не сладкий мед, не жемчуг – слезы мои, не золото – твои умыслы. Меня взял.

– Но теперь-то не грех и попировать!

– Ой не грех! – согласилась Синеглазка, и откушали они под крики петухов в темноте от всех яств и всякую чашу пригубили.

Догадались, что ночкой темной слаще всего, что дороже всего.

Свадьба кончилась, а праздники только начались. Всею весью дружно, с песнями строили дом молодым. Водили к медовым деревьям, приданому Синеглазки.

Наконец позволено было новобрачным сесть на коней, ехать к матушке, к батюшке Баяна, к светлому князю Ярополку.

В доме Знича и Власты тоже было суетно и радостно. Власта принесла сына. После родов помолодела на добрых двадцать лет. Синеглазке обрадовалась, как лучшей подруге. Синеглазке же в семье Баяна было хорошо, своего деверя нянчила с нежностью.

– Деверь невесткам друг! – смеялся Знич. – А у нас невестка деверю нянька.

Второй свадьбы не стали играть, решили иначе отметить семейные радости. Дождались приезда Дукаки и Золотой Косы, у них тоже сын родился, и отправились все вместе к великому князю.

Принял Ярополк своих подданных, принесших ему детей, не хуже чем бояр: в тронном зале, сидел в венце, рядом с ним его гречанка.

На Баяна посматривал приятельски, на Синеглазку с братской любовью.

– Судьба, Баян, к тебе милостива! Уж очень даже милостива!

Княгиня Александра после приветствий сошла с трона, попестовала обоих младенцев, а когда услышала о судьбинах Золотой Косы и Власты, растрогалась до слез. Подарила новорожденным на зубок по серебряной ложечке.

Ярополк же так сказал:

– Мой отец, великий князь Святослав, войну почитал за жизнь. Я не хочу отнимать дитятей у матерей, супругов у жен, кормильцев у стариков. Покой не шумлив, не красен пролитой кровью. Покой зелен, как трава, золотист, как хлебушек в поле. Он ведь и солон. Труд любит пот. Будем жить покойно, сколько отпустит нам благословенного мира судьба наша. Я радуюсь рождению мужей, будет кому поле сеять, дома ставить. И вот вам мой дар: каждой семье по коню да по плугу, а как привезут мне семена пшеницы из-за моря, дам и семян на развод.

Гречанка перекинулась с Ярополком тихими словами и поднесла Синеглазке золотую гривну. Пригласила женщин на свою половину, а Ярополк позвал за свой стол Дукаку, Знича и Баяна.

Потчуя гостей, поделился домашней радостью:

– Мой брат князь Новгородский Владимир письмо прислал. Народ в его краю живет не бедно, голода там испокон веку не знают. Купечеству и горожанам Владимир с Добрыней по душе пришлись. Проженили моего братца. Варяжскую княжну сосватали, свет Олову. Ждут младенца, а Владимир-то спрашивает меня об имени, коли будет сын.

– Святославом назовешь, – сказал Баян.

– Вышеславом! Великие деяния совершил мой отец, но его внуки пусть проживут свои жизни, свои судьбы. Воинственнее моего отца быть невозможно, а счастливее – сколько угодно. Пусть сынок Владимира будет счастлив и славен.

Выпили заздравные чаши Владимиру и Добрыне.

А Ярополку еще есть чем погордиться, показал огромную шкуру вепря, с аршинными клыками.

– Подарок из Овруча, от братца моего, от князя милого Олега. Ведь сам добыл такого ужасного зверя! Вот страсть-то!

Все встали из-за стола, потрогали острые клыки, подивились величине зверя. Вепрь силой и напором все равно что степной вихрь.