Он посмотрел на свои руки – на месте, взглянул на часы – 02.15, не удивительно.

Вновь лёг в кровать, чтоб подарить взгляд потолку, но вспомнил, что больше не один. Прижался крепче к спине любимой женщины – её тепло было лекарством от страшного сна, самым лучшим на свете успокоительным. Уже второй сон подряд он решил не записывать. Все сны стираются из памяти, если их не записать, и пусть такое лучше сотрётся навеки!

Печальная история покажет лишь, как жить не нужно. Счастливая история подскажет, как нам жить. И мы, конечно, бросим свои ружья, чтоб рисовать чернилами и тушью, чтоб начинать в других причинах слёзы лить.

Жаль, что такие истории долго не живут.

Если в истории и печаль, и счастье, если в ней всё, что есть в твоём мире, то она не сотрётся временем. Мысль не для громких уст, но не одной парой глаз была замечена.

Это ведь история, это, как Летопись временных лет – прочёл и знаешь своё начало, но не во всех страницах слово «начало» имеет единый смысл. Где-то над ним правят эмоции, где-то холодный расчёт, а во что-то заложена судьба…

Заснуть уже не получилось, к тому же, мучила нужда! Арлстау чувствовал, что ему необходимо заглянуть в следующий фрагмент жизни Данучи и обязательно всё исправить. Пришла мысль, что следующий фрагмент – последний, и он поможет и подскажет, что нужно делать дальше, но не пришла мысль, что надо бы сначала исправить свою жизнь!

В собственное будущее заглядывать ему не дано, да и к лучшему, наверное, это. Как вообще можно жить, зная, когда ты умрёшь или знать, когда случится в твоей жизни горе? От таких знаний исчезает весь вкус жизни, его затмевает вкус смерти.

Но сейчас художник не отказался бы узнать, что ждать ему через год, что будет в его жизни через десяток лет, во что он превратит планету через век…

Душа Данучи украсила мольберт, Арлстау зрел в неё и чувственно молился о том, чтоб получилось рисовать. Шестой фрагмент, как пятый элемент, быть может, в самом важном пригодится.

Вновь вернулась жажда риска, как тогда, перед пятым фрагментом, когда нельзя было терять сознание, и это почти удалось. Главное, чтоб риск умел себя оправдывать – в хороших смыслах этого слова.

Сейчас риск не так велик, потому что Анастасия спит, проснётся через пять-шесть часов – даже, если сознание будет потеряно на несколько часов, он успеет очнуться. Вот и вся мужская логика…

Принимать участие в судьбе шестого фрагмента он будет только с ней! Это даже не обсуждается! Но сможет ли он теперь дорисовать душу предыдущего художника, раз, даже душу реки не смог?!

Кисть осторожно коснулась полотна и появилось алое сияние. «Душа Данучи лишь в моих руках…», – не успел порадоваться он, что на душу Данучи «проклятье» не пало, как его затрясло, и сердце заметалось по груди, ища в ней выход.

Рисовать не стало сложнее, просто, не получилось. То ли не время, то ли ни к месту. «Видимо, поспешил…», – успел подумать он.

Почувствовал, как кто-то схватил его сзади за шею. Все косточки хрустнули. Чьи-то острые пальцы вонзились в горло Арлстау, а чья-то сила ткнула лицом, как щенка, в измотанное полотно.

Кисть выпала из губ, затем удар по лицу, и брызги крови стали шестым фрагментом.

Сопротивляться этой силе было невозможно – и не сбежать, и с колен не подняться.

В конце мучения художник ощутил, что кто-то ему режет горло и всё. Ужас продлился недолго, а когда нашёл свой конец, художник упал, ударившись больно, но боли не чувствовал, потому что потерял связь с миром, когда ещё только начал своё падение…

Снилась школа, снились перила, парты, дети, банты и тетради, затем жёлтые, кленовые листья, улыбки счастливых людей, все двенадцать чудес света, берег ледяного моря, солнечный день, событие двадцатилетний давности, наполненное тоской и эйфорией, затем ладони, крики, плач и белый свет в конце тоннеля, но не похожий на конец. Затем приснилось, что он гений, что царь, что властелин чудес, что он великий пик искусства и высотою с Эверест. Потом он слышал голоса – родителей, дедушки, сестёр и братьев, Иллиана, а Анастасия и Леро ему кричали на унисон. Все они пытались разбудить, все они его куда-то звали…

Затем его глаза раскрылись, вдохнул изо всех сил ведро воздуха и пробормотал про себя: «Спасибо, что не долго!».

Заметил, что лежит в кровати, взглянул на небо, и, судя по нему, уже был вечер. «Вот дурак!», – шикнул на себя, хотя не догадывался насколько.

Раз за стеклом блуждает вечер, значит, проспал почти пол дня! Заставил Анастасию переживать, в глаза её и так смотреть, порою, было стыдно, а сейчас ещё сильнее ощутил себя виноватым перед ней! «Но где же она? Неужели, бросила его тут одного и ушла куда-то?».

Вышел на улицу и больно задел её дверью. Анастасия сидела на пороге и на ней не было лица! Оно, словно лишилось и счастья, и слёз. В нём немое выражение, в нём оглушительная пустота, будто жизнь этого, красивого лица – это сплошные мучения!

Увидев его, она сначала испугалась, а потом только бросилась к нему на шею и громко зарыдала, и не могла поток горячих слёз остановить! Всё-таки, слёзы не закончились – лишь в этом художник ошибся.

Теперь от стыда не спрятаться. Арлстау стало горько от слёз возлюбленной, от горя своей жены, хоть разделить ему всё это не по силам.

–Больше не делай так, прошу! – зашептала она ему в плечо. – Не рисуй больше душу Данучи!

Услышав это, в мысль взбрело, что проспал год, что пропустил столько важного, но вовремя спросил:

–Сколько я спал?

–Двадцать четыре дня.

Глоток облегчения ощутил, но не основательно. Двадцать четыре дня тоже много, оправдываться не чем! Это, даже слишком много, учитывая, каково было количество страданий его женщины.

«Почему же так долго я спал? За три недели войну можно закончить!». Мозг разделил его жизнь на фрагменты и дал понять, что не будь хотя бы одного, не стал бы он художником: «И спал я, видимо, не просто так!».

«Как же она прожила без меня здесь так долго? Без меня, даже дольше, чем вместе со мной…».

–Твоё тело было, как лёд! – продолжила она уже без слёз, но с обидой. – А сердце стучало раз в день, каждый полдень. Их я не пропускала удары – они были моей верой, что