Он решил, что теперь сделался точным подобием мартышки-капуцина, которую водил в шестнадцатом веке на золотой цепочке какой-нибудь европейский аристократ.

Супаари при всей своей непредсказуемости и холодном характере все-таки был интеллектуальным компаньоном. И теперь Эмилио изо всех сил старался оградить себя от предсказуемых эффектов полного одиночества, научиться терпеливо относиться к пустой реальности, которая окружала его. Он суммировал числа, пел про себя песни, даже пытался молиться, но перестал, когда оказалось, что он смешивает языки. Он более не был уверен в различиях между испанским языком и руанжей, и это пугало его, как ничто из того, что произошло с ним до сих пор. Худшим оказался момент, когда он не сумел припомнить название своего пуэрториканского околотка.

Я теряю разум, думал он, теряю слово за словом.

Пребывая в смятении и страхе, он тем не менее заставил себя соблюдать какой-то распорядок дня, делать зарядку, чем изумил своих коллег руна, однако все равно делал ее. Здесь были надушенные ванны, такие же причудливые и жуткие, как и весь дворец. Поскольку никто не запрещал ему этого, он выбирал воду с наименее отвратительным ароматом и старался содержать себя в чистоте.

* * *

– РАССКАЗЫВАЙТЕ ДАЛЬШЕ, – услышал он голос Отца-генерала.

– Я думал, что меня продали в качестве зоологического курьеза, – говорил Эмилио Сандос, сотрясаясь всем телом, не поднимая глаз от стола. Каждое негромкое слово становилось результатом жесткого самоконтроля. – Какое-то время я полагал, что нахожусь в личной собственности рештара Галатны. Аристократа. Великого поэта. Автора множества песен. Джентльмена в католическом вкусе. На самом деле это был гарем. И, подобно Клитемнестре, я вынужден был учиться смирению.

* * *

ПРОШЛО, БЫТЬ МОЖЕТ, НЕДЕЛИ ТРИ, а может быть, месяц, когда один из охранников подошел к клетке и заговорил с остальными, запыхтевшими, зашевелившимися и собравшимися вокруг него. Он не имел представления, что они там говорят, поскольку не стал утруждать себя изучением тех коротких фраз, которые использовали здесь. С его точки зрения, это была форма отрицания. Если он не выучит язык, то и оставлять его здесь не станут. Глупая мысль, конечно. По причинам, которых Сандос не мог пока сформулировать, он вдруг испугался, но успокоил себя теми мыслями, которые очень скоро вдребезги разнесут его душу. Он сказал себе самому: «Я в руках самого Бога. И случиться со мной может только то, что угодно Богу».

Ему выдали облачение, явно пошитое для него и подогнанное по его росту. Одеяние оказалось жутко тяжелым и жарким, однако все же так было лучше, чем щеголять наготой. Крепко взяв за руки, его отвели в пустую, ничем не украшенную белую комнату, ничем не надушенную и лишенную мебели. Это было удивительно. Он был настолько обрадован тому, что оказался вовне этого сумбура, визуального, обонятельного, слухового смешения, что едва не упал на колени. Тут он услышал голос Супаари, сердце его заколотилось в порыве надежды на то, что его точно освободят. Супаари возьмет меня домой, думал он. Случилась какая-то ошибка, решил Эмилио и простил Супаари за то, что он не явился раньше.

Когда Супаари вошел в комнату, Сандос попытался заговорить с ним, но получил от стража подзатыльник, заставивший его споткнуться и упасть под непривычной тяжестью облачения. Он давно уже перестал замечать подобные оскорбления действием, но падение заставило его устыдиться. Вскочив на ноги, он поискал взглядом Супаари и нашел его, однако тут же заметил жана’ата чрезвычайно важного вида и среднего роста, наделенного фиалковыми глазами необыкновенной красоты, заглянувшими в его собственные с такой властью, прямотой и требовательностью, что ему пришлось отвернуться. Это рештар, понял он. Человек ученый, художник слова. Супаари говорил ему о рештаре: великий поэт. Творец тех возвышенных песен, которые и привели Эмилио Сандоса и его спутников на Ракхат…

И тут вдруг все стало ему ясно, и от радости перехватило дух. Итак, его шаг за шагом привели сюда ради встречи с этим существом – Хлавином Китхери, поэтом – может быть, даже пророком, который прежде всех прочих из своего рода должен знать Бога, которому служил Эмилио Сандос. Настал момент искупления, настолько великого в своей полноте, что он едва не зарыдал, пристыженный тем, что вера его была настолько искажена внезапным страхом и одиночеством. Он попытался собраться, пожелав себе стать более сильным, прочным, выносливым… лучшим инструментом, более подходящим к замыслу своего Бога. И он уже чувствовал себя каким-то образом очищенным, лишенным всех прочих целей.

Существуют такие мгновения, скажет он рештару, когда мы находимся в самой сердцевине жизни, – мгновения столкновения с рождением или смертью, или мгновения, наполненные красотой, полностью проявленной природы или любви, или мгновения жуткого одиночества, когда нас посещает святое и вселяющее трепет озарение. Оно может явиться в глубокой внутренней тишине и во всеодолевающем потоке эмоций. Может показаться, что оно приходит откуда-то извне, без каких-либо преамбул, или же из нас самих, рожденное музыкальной фразой или позой спящего ребенка. Если мы открываем свои сердца в такие мгновения, само творение открывается нам во всем своем единстве и полноте. А когда мгновение такого откровения отпускает нас, сердца наши стремятся найти какой-нибудь способ навечно воплотить его в слова, так чтобы мы могли оставаться верными его высшей истине.

Он скажет рештару: когда мой народ ищет имя, чтобы дать его истине, которую мы ощущаем в такие мгновения, мы называем ее Бог, a когда мы заключаем такое понимание в не знающих времени стихах, мы зовем это молитвой. И когда мы услышали твои песни, то поняли, что и ваш народ нашел язык для того, чтобы назвать и сохранить такие моменты истины. Когда мы услышали твои песни, то поняли голос Бога, призывающего нас сюда, чтобы познакомиться с тобой…

Он скажет рештару: я здесь для того, чтобы научиться твоей поэзии и, быть может, научить тебя своей.

Вот почему я еще жив, сказал он себе и всей душой возблагодарил Бога за то, что он позволил присутствовать здесь в этот самый момент, наконец понять все это…

Сосредоточившись на течении собственных мыслей, уверенный в собственной правоте, он не прилагал особых усилий, чтобы следить за шедшим рядом с ним разговором на родном Супаари диалекте к’сана. Он не удивился, когда с него сняли облачение. Нагота сделалась привычной для него. Он знал, что в этом мире, на этой планете он инопланетянин и что тело его представляет для ученого человека такой же интерес, как его знания и разум. Какой образованный человек не проявит любопытства, впервые увидев представителя разумных созданий? Кто воздержится от комментариев, увидев это почти полностью безволосое тело, недоразвитый нос? Странные темные глаза… удивительное отсутствие хвоста…

…ОДНАКО, ПРИЯТНЫЕ ПРОПОРЦИИ и элегантная мускулатура, – говорил рештар. Восхищаясь аккуратной и изящной компактностью экзотического тела, он задумчиво шел вокруг, одной рукой касаясь безволосой кожи, на которой острые когти оставляли красные линии, немедленно покрывавшиеся бисеринками крови. Провел рукой по плечу, рассматривая изгиб шеи, ненадолго обхватил ее ладонями, отмечая хрупкость: этот позвоночник можно было переломить одним движением руки. Руки его шевельнулись снова, слегка поглаживая безволосую спину, передвинулись ниже к пустоте, завораживавшей своим спокойствием и ранимым отсутствием хвоста.

Отступив на шаг, он заметил, что иноземец задрожал. Удивленный скоростью реакции, рештар стал опробовать готовность, подняв его голову за подбородок, и посмотрел в темные непрозрачные глаза. Реакция заставила его собственные глаза сузиться: голова немедленно повернулась в знак подчинения, глаза закрылись, тело дрогнуло. Патетично, в каком-то смысле неумело, но весьма привлекательно.

– Господин? – заговорил торговец. – Он годится? Ты доволен?

– Да, – рассеянно молвил рештар, посмотрев на Супаари, и с нетерпением проговорил: – Да, моему секретарю уже даны все нужные указания. Ты можешь заключить контракт и вступить в связь с моей сестрой в любое благоприятное