двадцати девяти лет. – Рот Сандоса оскалился в жуткой улыбке, и он захохотал, поблескивая безрадостными глазами. – Джон, если это сделал Бог, какая же это адская насмешка над целибатом. A если Бог этого не делал, кем тогда становлюсь я? – Он беспомощно повел плечами. – Безработным лингвистом с уймой усопших друзей.

Лицо его не дрогнуло, однако слезы полились снова.

– Скольких людей погубил я своей верой, Джон, и все они мертвы. Я так пытался понять, – прошептал он. – Кто способен простить меня? Так много погибших…

Джон Кандотти привлек к себе невысокого Сандоса, обнял его, взял на руки, начал укачивать, и оба они плакали. Спустя какое-то время Джон прошептал:

– Я прощаю тебе, – и начал древнюю формулу отпущения грехов. – Absolvo te… absolvo te… – И остановился на этом, потому что не мог произнести все остальное.

* * *

– ВЫ ПРЕВЫСИЛИ ВЛАСТЬ, – прошипел Фелипе Рейес. – Вы не имели права… Боже мой, как вы могли заставить его сделать это?

– Это было необходимо. – Отец-генерал уже оставил здание… Выйдя из кабинета, он торопливо прошел по длинному, полному отзвуков коридору, распахнул французские окна и вышел в сад, надеясь собраться с мыслями на солнце и в покое. Однако за ним увязался гневный и негодующий Рейес, разъяренный тем, что Эмилио Сандос был вынужден говорить в присутствии стольких свидетелей.

– Как вы могли заставить его сделать это? – настаивал непреклонный Рейес. – Или, слушая его, вы испытывали извращенное наслаждение…

Джулиани резко повернулся к нему и жестким взглядом заставил язык священника примерзнуть к губам.

– Это было необходимо. Если бы он был художником, я приказал бы ему нарисовать свою исповедь. Если бы он был поэтом, я бы приказал ему изложить свои грехи в стихах. Но потому, что он есть то, что он есть, я заставил его рассказать все это. A нам было необходимо услышать его.

Фелипе Рейес поглядел на своего начальника чуть дольше, после чего осел на прохладный камень садовой скамейки, окруженный ослепительным солнечным светом, летним цветением, потрясенный, чувствовавший дурноту и не убежденный в том, что все это было необходимо. Цвели подсолнечники, яркие желтые красодневы, лилейники, дельфиниумы, лиатрисы и гладиолусы, откуда-то со стороны доносился запах роз. Близился вечер, ласточки уже вылетели в поднебесье, изменилось пение насекомых. Отец-генерал сел рядом с Фелипе.

– Вы когда-нибудь были во Флоренции, Рейес?

Фелипе осел на месте, в недоумении открыв рот и ничего не понимая.

– Нет, – едко проговорил он. – Я не испытывал особого желания путешествовать, Владыка.

– Вам надо съездить. Там есть несколько скульптур работы Микеланджело, которые вам следовало бы увидеть. Они называются Рабами. Из бесформенной каменной массы возникают фигуры рабов: головы, плечи, торсы… они стремятся вырваться на свободу, но камень удерживает их. Существуют такие души, Рейес. Души, которые пытаются преодолеть собственную бесформенность. Сломанный и изувеченный Эмилио Сандос тем не менее все еще пытается открыть полный смысл того, что произошло с ним. Он до сих пор старается найти Бога в своей судьбе.

Услышанное доходило до моргавшего Фелипе Рейеса еще несколько длинных секунд, и если раздражение не позволяло ему еще какое-то время посмотреть на Джулиани, однако в итоге, конечно, он вынужден был признать, что понял.

– И, слушая его повесть, мы помогаем ему.

– Да. Мы помогаем ему. Ему придется повторять свою исповедь снова и снова, и нам придется слушать и слушать его, пока он не найдет свои смыслы.

И в этот миг груз рассудочной и умеренной жизни, здравого смысла и уравновешенности оставил Винченцо Джулиани, невесомый и нематериальный, как пепел.

– Он – подлинный, Рейес. И всегда был таким. Бесформенный камень до сих пор удерживает его, но он сейчас ближе к Богу, чем был я в любое мгновение всей моей жизни. А мне не хватает отваги даже на то, чтобы позавидовать ему.

* * *

ОНИ ДОЛГО СИДЕЛИ ТАК в тот один из последних августовских дней, под теплым золотым небом, и тихие шорохи сада подчеркивал только далекий собачий лай. Спустя какое-то время к ним присоединился Джон Кандотти. Тяжело опустившись на землю на краю садовой дорожки напротив их скамьи, он уткнулся носом в ладони.

– Было тяжело, – промолвил Отец-генерал.

– Да. Было тяжело.

– Что с ребенком?

– Ближайший легальный термин, пожалуй, – непредумышленное убийство. – Джон лег на спину, прямо на траву, не имея больше сил сохранять вертикальное положение.

– Впрочем, нет, – поправился он некоторое время спустя. – Это не был несчастный случай. Он собирался убить в порядке самозащиты. А вот то, что погибла Аскама, стало несчастным случаем.

– А где он сейчас?

Изможденный Кандотти посмотрел на них обоих.

– Я отнес Эмилио в его комнату, спящего мертвецким сном. Жуткая фраза. Спящего, словом. Эд находится возле него. – Он помолчал. – Думаю, ему стало легче. Могу признаться, что его повесть не доставила мне никакого удовольствия, но ему, по-моему, полегчало.

Джон уткнулся носом в собственные ладони.

– Но видеть все это во снах. И детей… теперь мы это знаем.

– Да, теперь мы это знаем, – согласился Джулиани. – И я сижу здесь, пытаясь понять, почему его положение казалось мне менее жутким, когда я предполагал, что это была проституция. Это тот же самый физиологический акт.

Это был не Отец-генерал. А простой Винс Джулиани, не знающий ответов заранее. Не ведая того, он ступил на начало логической цепи, по которой так давно прошла София Мендес. Наверное, потому, что проститутка имеет хотя бы иллюзию добровольности. Заключается сделка, в которой присутствует элемент согласия.

– Да, – грустным тоном предположил Фелипе Рейес, – проституция более достойное занятие, чем групповое изнасилование. Даже шайкой поэтов.

Джулиани вдруг приложил обе ладони ко рту.

– Какая же это дикость, предполагать, что тебя соблазнил и изнасиловал Бог. – «А потом вернуться домой, к нашим скромным отпущениям грехов», – подумал он мрачно.

Сев, Джон посмотрел покрасневшими глазами на Отца-генерала.

– Я кое-что хочу сказать вам. Если нам надо выбрать между презрением к Эмилио или ненавистью к Богу…

Удивительным образом Фелипе Рейес вступил в разговор раньше, чем Джон успел произнести фразу, о которой следовало бы сожалеть:

– Эмилио не следует презирать. Но Бог не насиловал его, даже если в данный момент Сандос так понимает свою ситуацию. – Откинувшись на спинку скамьи, он созерцал огораживающие сад древние оливы. – Есть такая древняя иудейская притча, которая говорит, что вначале Бог был повсюду и во всем, был всем. Но для того, чтобы сотворить мир, ему пришлось уйти из части Вселенной, чтобы могло существовать что-то кроме Него Самого. Поэтому Он вдохнул внутрь себя часть себя самого, и Творение существует там, откуда он ушел.

– То есть Бог уходит? – Джон рассердился там, где Эмилио был безутешен. – Покидает творение? Теперь вы самостоятельны, мартышки. Удачи!

– Нет. Он следит за нами. Радуется. Плачет. Наблюдает за нравственной драмой человеческой жизни и придает ей смысл тем, что страстно заботится о нас и помнит нас.

– Евангелие от Матфея, глава десятая, стих двадцать девятый, – негромко произнес Винченцо Джулиани. – «Не две ли малые птицы продаются за один ассарий. И ни одна из них не упадет на землю без воли Отца вашего».

– Однако воробьи все падают, – промолвил Фелипе.

Они посидели какое-то время, погрузившись в собственные размышления.

– А знаете, он всегда был хорошим священником, – проговорил Фелипе, вспоминая, – но что-то в нем вдруг переменилось, кажется, в то время, когда они уже планировали свою миссию. Не знаю, что это было, но временами он как будто… воспламенялся. – Движением рук Фелипе изобразил нечто вроде фейерверка. – В лице его возникало нечто… такое красивое. И я думал, не оттого ли, что таково истинное священство… Казалось, что он влюбился в Бога.

– Импровизация без подготовки, – устало произнес Отец-генерал, голосом сухим, как агустовская трава. – Я бы сказал, что медовый месяц закончился.

* * *

СОЛНЦЕ УЖЕ ПОДНЯЛОСЬ достаточно высоко, когда Эдвард Бер проснулся от стука кофейной чашки о блюдце. Моргая, он сел в деревянном кресле, в котором провел всю