Взгляд его обратился к иноземцу.

– Оставьте меня теперь, – промолвил он, и Супаари ВаГайжур, только что возведенный в Основатели нового Рода за свои услуги перед рештаром Галатны, вместе со стражником, сопровождавшим Сандоса из сераля, попятились вон из комнаты. Когда они вышли, рештар описал еще один круг и только потом остановился позади иноземца.

Сбросив с плеч собственное одеяние, он остановился, сосредотачиваясь, зажмурив глаза, впитывая новую волну запахов, более интенсивную и сложную, чем прежде. Могущественное и возбуждающее благоухание, не имевшее прецедента и неотразимое. Мускус, насыщенный незнакомыми аминами, странными бутриловыми и каприловыми углеродными цепями, замаскированными простыми и чистыми диоксидами трепещущего дыхания, к которым примешивался железный запах крови.

Хлавин Китхери, рештар дворца Галатна, величайший поэт своего времени, вернувший благородство презренным, возвысивший обыкновенных, обессмертивший мимолетное, единственный и особый, чье мастерство сперва сконцентрировалось, а потом излилось, умножившись воздействием несравненного и беспрецедентного, глубоко вдохнул. Поколения будут петь об этом дне, подумал он.

* * *

ЯЗЫК, РАБОТА И ВОСТОРГ всей его жизни, слово за словом покидавшие Эмилио Сандоса, теперь полностью оставили его. Сотрясаемый волнами идиотской дрожи, он ощущал тошнотворную животную вонь собственного ужаса. Потеряв дар речи, он не мог даже вспомнить слово, означавшее недостойный и бесстыдный обряд, готовый вот-вот совершиться над ним, тем более когда руки его были зажаты за спиной. Но когда могучие хватательные ступни стиснули его лодыжки, а живот пристроился позади, и началось прощупывание, он окаменел от паники и безмерного ужаса, осознав наконец, что именно сейчас произойдет. Состоявшееся наконец проникновение заставило его заорать. Потом все стало еще много хуже.

Наверное, минут через десять, его, окровавленного и всхлипывавшего, отвели в незнакомую комнату. Оставшись в одиночестве, он блевал до потери сил. Он не мог даже думать, и глаза его открылись в сгущающейся тьме, когда он отдохнул. Наконец явившийся слуга отвел его к купальням. После этого мгновения жизнь его безвозвратно разделилась на до и после.

* * *

ТИШИНУ КАБИНЕТА Отца-генерала, наконец нарушил Иоганн Фелькер:

– Я не понял, чего хотел от вас рештар?

Боже Предвечный, подумал Джулиани, у гения могут быть какие-то границы, но глупость таковых не имеет. Как мог я поверить… С закрытыми глазами он услышал мягкий и мелодичный, опустошенный голос Эмилио:

– Чего он хотел от меня? Что ж… того же самого, что педераст хочет от пойманного мальчишки. Мягкой и тугой попы.

Окруженный шокированным молчанием Джулиани поднял голову. Romanità[91], подумал он. Знать, как надо поступить, и в нужный момент действовать без сомнений.

– Вы можете быть кем угодно, но вы не трус, – обратился Отец-генерал к Эмилио Сандосу. – Обратитесь лицом к прошлому. И расскажите нам остальное.

– Я все сказал вам.

– Сделайте так, чтобы мы поняли.

– Мне безразлично, что вы поняли. Это ничего не изменит. Верьте в то, что вам угодно.

Джулиани попытался вспомнить название картины Эль Греко, этюда, изображавшего умирающего испанского идальго. Я должен сделать все здесь и сейчас.

– Ради собственной души говорите.

– Я не продавал себя, – свирепым шепотом произнес Сандос. – Меня продавали.

– Этого мало. Говорите же!

Сандос замер, глаза его смотрели в никуда, дыхание совершалось с механической последовательностью, как старательно продуманный и исполняемый процесс, и наконец резко откинулся на спинку сиденья, уперся ногами в край стола, и в вулканическом припадке ярости оттолкнул его, ломавшегося на ходу, разбросав по сторонам всех присутствовавших в комнате. Один лишь Отец-генерал остался сидеть на своем месте, и из всех звуков в этой комнате остались только тиканье древних часов и тяжелое, натруженное дыхание мужчины, в одиночестве стоявшего в середине комнаты, с губ которого сходили едва слышные слова:

– Я не давал согласия на это.

– Говорите прямо, – проговорил безжалостный Джулиани. – Так, чтобы все слышали.

– Я не был проституткой.

– Да. Вы не были проституткой. Но что с вами было тогда? Говорите это, Эмилио.

Наконец прорвался тонкий, как нить, голос:

– Меня насиловали.

Они видели, с каким трудом, какой ценой даются ему эти слова. Эмилио заметно качало из стороны в сторону, трепет тонких лицевых мышц вдребезги разнес жесткую структуру его лица.

Джон Кандотти выдохнул:

– Боже мой.

И Эмилио Сандос где-то внутри себя нашел ту черную и хрупкую железную опору, которая позволила ему повернуть голову и, не дрогнув, выдержать сочувствие, наполнявшее глаза Джона.

– Это ты так думаешь, Джон? Или твой Бог? – спросил он с ужасающей мягкостью. – Видишь ли, это моя задача. Видишь ли, если это Бог шаг за шагом учил меня любить Бога, и если я предположу, что красота и восторги этой науки были истинными и подлинными, тогда получается, что и все остальное вершилось также по воле Бога, a это, джентльмены, уже является причиной для великой печали. Но если я – всего лишь сбитая с толку обезьяна, слишком серьезно воспринявшая сборник старинных народных сказок, тогда это я навлек на себя и на всех моих спутников эти горести и неприятности, и тогда все мероприятие оказывается фарсом. В подобных обстоятельствах возникает проблема в смысле атеизма, – проговорил он, с академической точностью гравируя в воздухе кислотой каждое слово. – Дело в том, что мне некого презирать, кроме себя самого. Если, однако, я решу считать, что Бог зол, то тогда смогу по крайней мере утешать себя ненавистью к Богу.

Переводя взгляд с лица на лицо, он видел, как понимание вползает в их головы. Сандос едва не расхохотался:

– А знаете, что я думал перед тем, когда мною воспользовались в первый раз? – спросил он, начиная расхаживать. – Это было здорово! Это было смешно! Понимаете ли, я был перепуган, но я не понимал, что происходит. Я не представлял этого… Да и кто мог представить такое? Я в руках Бога, думал я. Я любил Бога, и я верил в Его любовь. Забавно, правда? Я ничего не опасался. Меня от всего вокруг, от того, что будет, ограждала только любовь Бога. И меня изнасиловали. Я был наг перед Богом, и меня изнасиловали.

Взволнованный, мятежный, мечущийся по комнате, он остановился, осознавая собственные слова, голос его оставался почти нормальным до самого конца, когда сорвался под тяжестью безысходного горя, когда он наконец познал истинную глубину собственной пустоты. Но не умер, а когда смог шевельнуться, когда смог вздохнуть, посмотрел на Винченцо Джулиани, ничего не сказавшего, но встретившего его взгляд и не отведшего глаз.

– Рассказывайте дальше. – Два слова. И Винченцо Джулиани подумал, что во всей своей жизни не произносил более трудных слов.

– Вам нужно дальше? – спросил Сандос, не веря своим ушам. А потом снова пришел в движение, не в силах более сохранять покой или молчать. – Тогда я могу предоставить бесконечное количество подробностей, – предложил он с театральной экспансивностью и безжалостностью. – Так продолжалось… не знаю, как долго. Месяцами. Казавшимися мне вечностью. Он угощал мною друзей. Я вошел в моду. Попользоваться мной приходили самые шикарные личности. Так сказать, ценители, особые знатоки, на мой взгляд. Иногда, – сказал он, остановившись, по очереди посмотрев на каждого, возненавидев их, свидетелей своего позора, – иногда присутствовали и зрители.

Джон Кандотти закрыл глаза и отвернулся, Эдвард Бер молча заплакал.

– Печально, правда? Но это не самое худшее, – заверил он их со свирепой радостью, посмотрев слепыми глазами. – Читались бессмертные стихи. Писались песни, превозносящие переживания. Концерты транслировались по радио, конечно, как те песни, которые слышали мы сами… Аресибо до сих пор принимает эти песни? Вы могли слышать уже и сочиненные обо мне. Не молитвы, Христе! Не молитвы – порнографию! Однако прекрасную по форме, – признал он объективности ради. – Я был обязан выслушивать их, хотя, наверное, неадекватно воспринимал художественные достоинства.

Он по очереди посмотрел на присутствующих, побледневших и лишившихся дара речи.

– Ну, теперь вы услышали довольно? Ho добавлю: запахи моего страха и моей крови возбуждали их. Или подробностей еще маловато? Или вы хотите точно узнать, насколько черной может стать ночь души? – спросил он уже с издевкой. – В какой-то момент мне пришло в голову, что скотство не может быть грехом для скота, каковую роль