Семёна. Не бросились ловчие и на подворье князей Рубец-Мосальских. Были те на заметке у боярина Семёна Годунова, да время не пришло ещё брать их, считал он.

Сам князь Василий сидел в это время воеводою в Путивле. А как настал удобный час, напал со своими людишками на старшего воеводу Михаила Салтыкова, связал его, притащил на своё подворье и упрятал в подвале.

После такого действа Василий позвал к себе соучастника дьяка Сутунова и велел всенародно огласить на путивльской площади, что он, князь Василий Рубец-Мосальский, и есть тайный царевич Дмитрий. Горожане и ратники Путивля хотя и не признали сивобородого князя за царевича, да потехи ради присягнули ему.

Князь же, твёрдо возомнив себя законным престолонаследником, отправил в Москву преданных ему людей служилых, а с ними ратников, готовить ему встречу в первопрестольной. Пока же отряд из Путивля двигался к Москве, племя Рубец-Мосальского не дремало и чинило вместе с теми, кто был предан роду Романовых и Богдану Бельскому, козни законному государю. Близ всех застав они держали своих людей и перехватывали гонцов — и тех, что шли из Москвы, и тех, кто покидал её. Да вот Сильвестр с Катериной в их сети не угодили.

События на юго-западе России менялись очень быстро. Самозванец всё глубже вклинивался в просторы державы, и города один за другим присягали ему на верность. Вот и князь Рубец-Мосальский легко отказался от своего «царского звания» и вскоре преподнёс Лжедмитрию ключи от Путивля. А там и Рыльск, и Царёв-Борисов, и Оскол, Воронеж, Ливны — все эти города заявили о своей верности царевичу Дмитрию.

Лишь Новгород-Северский оказал сопротивление. И всё бы для Лжедмитрия кончилось печально, если бы царь Борис Фёдорович поддержал храбрых и мужественных защитников города и чести законного государя. Но царь Годунов по-прежнему бездействовал. И как ни настаивал патриарх Иов, не послал под Новгород-Северский большого войска.

* * *

Настоятель Знаменского монастыря Игнатий был разбужен услужителями в глухую полночь. Из кельи он прошёл за чернецом в трапезную и здесь при свете лампад увидел ночных пришельцев. Сильвестр и Катерина доверились настоятелю, всё рассказали ему и попросили:

— Святой отец благочинный, пошли к патриарху ловкого и верного человека, который смог бы проникнуть через сети боярина Семёна, расставленные вокруг Кремля, да передать, что его посланцы вернулись из Киева.

Настоятель Игнатий был осторожен и мудр. Знал он подобные времена, когда каждый необдуманный шаг, опрометчиво сказанное слово грозили смертью.

— Святые братья, и горестные и полезные вести передадите утром ноне сами.

— Боже упаси, святой отец благочинный, нам в Кремль нельзя, — предупредил Сильвестр.

— Истинно нельзя, — согласился Игнатий. Он догадался, что под монашескими сутанами укрывались вовсе не монахи. Не было в их глазах годами воспитанного послушания, да и чины нарушали в обращении.

— Сейчас вас отведут в келью, и вы дождётесь того, кто примет от вас исповедь. Вижу, и отдохнуть вам нужно.

— Спасибо, преподобный отец, — ответил Сильвестр. — Тако же дайте нам бумаги и чернила с пером.

— Еммануил, — ответил настоятель и велел чернецу отвести Катерину и Сильвестра в свободную келью.

В келье с почерневшими от времени бревенчатыми стенами стояли две широкие дубовые скамьи да лежали на них свёрнутые тюфяки-бумажники. Пред образом Николая-чудотворца горела лампада и стоял аналой. Оконце было занавешено. Пахло лампадным маслом. И было глухо, как в глубоком подземелье.

Когда Сильвестр и Катерина остались одни, он подошёл к ней, откинул капюшон и поцеловал в губы.

— Ты ложись, сосни, ладушка. Умаялась досталь...

— Умаялась, любый, прилягу. А тебе пусть Всевышний даст сил описать всё надобное, донести до россиян. — Теперь уж Катерина сама поцеловала своего преданного друга. — Солнышко моё, — прошептала она и тихо отошла, присела на лавку, откинулась к стене и закрыла глаза.

Вскоре пришёл настоятель Игнатий, принёс чернила, перо, бумагу. Он положил всё на аналой, негромко сказал:

— Да поможет тебе Всевышний, — и ушёл.

Сильвестр разложил бумагу, осмотрел перо, макнул его в чернила и задумался над первым словом. Он должен был написать о том, какую предательскую роль играл Гришка Отрепьев, провозгласивший себя царевичем Дмитрием. Сильвестр был уверен, что добытые им с Катериной факты, обнародованные повсеместно на площадях городов, заставят отвернуться от Гришки всех истинных россиян, кому дорого отечество. И вот уже первые слова легли на бумагу. «Сие пишу так, как узрел в подлинном листе, писанном 25 мая 1604 года от Рождества Христова: «Мы, Димитрий Иванович, Божиею милостию царевич Великой России, углицкий, дмитровский и проч., князь от колена предков своих, и всех государств Московских государь и наследник, по уставу Небесному и примеру монархов христианских избрали себе достойную супругу, вельможную панну Марину, дочь ясновельможного пана Юрия Мнишека, коего считаем отцом своим, испытав его честность и любовь к нам, но отложили бракосочетание до нашего воцарения». Сильвестр писал дословно. Он не только помнил оную клятву самозванца на память и держал её на кончике языка, он видел её со всеми помарками, с зачёркнутыми словами и продолжал писать, как врезалось в зрительную память: «Тогда — в чём клянёмся именем Св. Троицы и прямым словом царским — женюся на панне Марине, обязываясь: 1) выдать немедленно миллион злотых на уплату его долгов и на её путешествие до Москвы, сверх драгоценностей, которые пришлём ей из нашей казны московской; 2) торжественным посольством известить о сём деле короля Сигизмунда и просить его благосклонного согласия на оное; 3) будущей супруге нашей уступить два великия государства, Новгород и Псков, со всеми уездами и пригородами, с людьми думными, дворянами, детьми боярскими и с духовенством, так, чтобы она могла судить и рядить в них самовластно, определять наместников, раздавать вотчины и поместья своим людям служивым, заводить школы, строить монастыри и церкви латинской веры, свободно исповедуя сию веру, которую и мы сами приняли с твёрдым намерением ввести оную во всём государстве Московском».

— Ну еретик! Ну ехидна! — воскликнул Сильвестр вновь. — Да ни в кои-то веки не быть оному, да чтобы русский народ в лютера выродился!

В обязательствах самозванца было сказано и другое. И Сильвестр написал дословно: «Если же — от чего Боже сохрани — Россия воспротивится нашим мыслям и мы не исполним своего обязательства в течение года, то панна Марина вольна развестися со мною или взять терпение ещё на год».

— Ишь, ушкуйник, в благородного задумал играть, — опять рассердился Сильвестр. Да и как было