не ударить горячей крови от иудиных планов расстриги. Вызнал Сильвестр и то, как Гришка пообещал отцу Марины отдать в наследие княжества Смоленское и Северское, ещё многие уезды в дар королю Сигизмунду. И об этом Сильвестр дописал уже от своего имени.

Он сильно вспотел, пока писал, так трудно далось воспроизведение грамоты-обязательства. Он не стал описывать, как добыл сведения из той Гришкиной грамоты. Кому нужно знать его и Катерины ведовскую силу, разве что во вред им. Сам же Сильвестр, вспомнив, как всё было, вновь пережил сладостное чувство своей власти над простыми смертными.

В ту ночь дворец ясновельможного пана Юрия Мнишека в Сомборе погрузился в сон рано. Дремали в воротах стражи. А Сильвестр и Катерина, как два Святых Духа, во всём белом, со светящимися нимбами, прошли мимо стражей, проникли во дворец, возникли в спальне Гришки Отрепьева, и, пока Сильвестр охранял его сон, Катерина нашла написанное обязательство и подала Сильвестру. Сама написала на чистом листе припасённой впрок кровью красного петуха:

«Да будет тебе обвинением, расстрига, сие предательство своего народа на Страшном суде». И подписала: «Святые Апостолы».

Сильвестр, прочитав грамоту, положил её рядом с письмом Катерины, и они также бесшумно покинули спальню и дворец.

Утром стражи клялись пану Мнишеку, что видели Святых Духов. Да так оно и было: следы их обнажённых ног от входа во дворец до спальни Гришки, оставленные на паркетных полах, оказались несмываемые. А Гришка как ни пытался сжечь лист с проклятием — так и не смог, не горел. Спрятал он его в печной трубе, с тем и поспешил уехать из дворца Мнишека к границам России. Сильвестр и Катерина тем временем благополучно вернулись в Москву.

* * *

Чуть только стало светать за окном кельи, в дверь постучали. Сильвестр и Катерина будто и не спали. Они тотчас встали, надели капюшоны. Спустя миг Сильвестр открыл дверь кельи и впустил митрополита Гермогена. За его спиной Сильвестр увидел настоятеля монастыря. Он кивнул Сильвестру головой, дескать, доверься, и ушёл.

— Я пришёл к тебе по повелению патриарха. Говори, с чем вернулся из Киева и Сомбора.

— Отче владыко, благослови, — попросил Сильвестр.

— Во имя Отца и Сына и Святого Духа, — благословил Гермоген.

— Выслушай, владыко, печальную повесть. Мы пришли в Москву три дня назад. — Катерина стояла сбоку у стены, низко опустив голову. Гермоген бросил на неё быстрый взгляд и сел. Сильвестр продолжал: — Как повелел патриарх, остановились в церкви святого Николая у отца Павла. Грамоту Киевского воеводы отдали ему и попросили передать патриарху. Он ушёл и пропал.

— Сие прискорбно... — Смуглое лицо Гермогена было хмурое и озабоченное. — Отец Павел благородный святитель. Знать, беда с ним... С чем вернулись из Речи Посполитой? — спросил Гермоген.

Сильвестр молча подал исписанные листы в свитке.

Гермоген взял их, раскатал, придвинулся к лампаде, стал читать — и чем дальше читал, тем становился мрачнее. А дочитав, сурово произнёс:

— Сатана! Исчадье ада! Русской землёй торговать задумал! Веру русскую истоптать, испоганить решил! Ан нет! Сдохнешь на дыбе, и тогда земле не предадим! Псам голодным на свалку бросим! — Гермоген обнял Сильвестра: — Дети мои, вельми рад, что вы есть на Руси! С таким народом Русь никому не покорить. Да спешить надо, дело не ждёт. Ну, спаси вас Бог! — И Гермоген шагнул к двери, открыл её, потом остановился, будто споткнулся о порог, снова закрыл дверь. — Прости меня, Всевышний! Память всем отбило. — Он ткнул пальцем в грудь Сильвестра: — Ты ведун Сильвестр?

— Истинно, владыко.

— А ты, — Гермоген повернулся к Катерине, — ведунья Катерина?

— Истинно, владыко, — в тон Сильвестру ответила она.

— Да не грехом ли грамоту промыслила? — спросил митрополит.

— Чудодейством, владыко святый, — ответила Катерина.

— Ты всё равно великая грешница. Ан придёт время — и отмолишь свои грехи.

У Катерины — ни капли страху в душе. Улыбается она Гермогену, тянется к справедливцу.

— Владыко святый, мы грешим ради земли родной.

— Ведомо мне, дети. Слышал я от друга Петра Окулова про вас. — Гермоген задумался. Сказал же ему Иов, чтобы позаботился о ведунах, защитил их от несправедливой расправы. От чьей, не сказал, да Гермоген сам понял. «Нависла над сими ясновидцами гроза смертная, да не буду говорить, от кого. Попекись о них, спаси от неправедной напасти». «Спасу я вас, дети мои, спасу, — мелькнуло у Гермогена, — да поможет мне Всевышний». Он достал из сутаны кожаный кошель, подал Сильвестру.

— Возьми. Трать сколько нужно, пока не доберёшься до Казани на моё подворье. Там отдашь его домоправителю и скажешь моё слово: ждать вам меня, пока не вернусь.

И далее Гермоген действовал решительно и без промедления. Он привёл Катерину и Сильвестра на монастырский двор, где стоял его возок, и сказал кучеру, показывая на Сильвестра:

— Сын мой, Иван, сей преподобный инок... — Гермоген на миг задумался и добавил: — ...инок Сергий — твой господин, пока не доставишь в Казань в мои палаты. С Богом отправляйтесь в путь!

— Отче владыко, снарядиться бы, — возразил чернец Иван.

— Не перечь, сын мой! Быть тебе, грешнику, в аду, ежели не доставишь иноков на моё подворье. — Гермоген подтолкнул Сильвестра и Катерину к возку и, как только они скрылись в нём, приказал Ивану:

— Гони!

Чернец Иван больше не мешкал, погнал резвого молодого бахмута к монастырским воротам.

В Знаменском монастыре монахи закончили утренние молитвы, и всё пришло в движение, все спешили к своим повседневным делам-заботам.

Гермоген медленно шёл через двор, его догнал настоятель монастыря.

— Отче владыко, жду твоего повеления, — сказал он.

— Отвези меня к патриарху, брат мой Игнатий.

Настоятель поклонился и ушёл, чтобы распорядиться запрячь лошадь. Митрополит остался на дворе. Моросил мелкий дождь, но Гермоген не замечал его. Он думал о том, что прочитал в клятвенном обязательстве Отрепьева. И ещё не знал, что спустя совсем немного времени судьба сведёт его лицом к лицу с самозванцем.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ПРОТИВОСТОЯНИЕ

После убийства священника Павла Дионисия заподозрили в том, что и он приложил руки к злодейству. К Иову пришёл боярин Семён Годунов и сказал:

— Ты бы, владыко святейший, подумал о защите своей. И церковь бы хранил от поругания.

— В чём ты погрозу видишь святой церкви,