Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Этот хлеб особый, маманя! Я сам его испек. В пекарне теперь работаю. Уже девять дней…
Бабка поцеловала хлеб, потом — Сашку: троекратно, по- русски и, перекрестив его, сказала:
— Хороший хлеб лишь в добрых руках выпекается. Дай Бог, чтоб люди твоим хлебом наедались и довольны были.
С тех пор каждую неделю, как матери, как самому суровому эксперту, носил свой хлеб Сашка в зимовье — к Торшихе. Та подсказывала ему старые рецепты. Как испечь хлеб, который никогда не будет кислить. И плесневеть. Открыла секрет, как выпекать хлеб, не черствеющий по две-три недели.
Сашка не просто запоминал, он записывал все, что говорила бабка. А потом не раз в Трудовом вспоминал ее добрым словом.
Однажды, когда до конца работы оставалось совсем немного — лишь убрать пекарню, Сашку позвал участковый.
— Вы — свободны. Получите документы. Если захотите остаться — рады будем. Нет — получите расчет…
И только теперь, в кабинете, вспомнилось, что перестал он считать дни до воли. Забыл? Но почему? Даже смешно стало.
— Так вы остаетесь?
— Остаюсь. Но не в Трудовом. Неподалеку буду, — забрал документы и вышел из кабинета.
Уже стемнело, когда Сашка пришел в зимовье. Бабка словно ждала его. Свежий чай заварила. Его любимых ватрушек напекла — с малиновым вареньем.
— Я насовсем к тебе, маманя! Я свободен! Примешь?
— Сашенька, Шурка мой! Не обманул! Вернулся. Вот угодил, мальчонок мой! А как же теперь пекарня без тебя?
— Я же не один там работал. Что сам умел — других научил. Пекарь — человек хороший. С ним село без хлеба не останется,
— Спасибо, Саша. Но в тайге хозяевать молодому — дело нелегкое. Не принуждайся из-за меня. Мне немного осталось жить на свете. Я ить и в тайгу от людей ушла. Шибко они меня забидели. Видеть никого не хотела. А у тебя —
другое дело. Жизнь только началась. И пусть твой путь будет светлым, не то что мой, — потемнели глаза Торшихи.
Ей вспомнилась женщина. Молодая, нарядная, в крутых кудряшках на маленькой голове. Она приехала в деревню на легковой машине. Искала знахарку. Ей и указали дом Торшихи.
Жещина была городской. Но жила одна. Любовника имела. Большого начальника. От него и забеременела. У начальника — семья. Побочный ребенок всю жизнь ему изломает. Вот и решила избавиться. Пусть Торшиха поможет. Обещалась заплатить щедро.
А знахарка встала багровая. Рассвирепевшей медведицей на бабенку пошла:
— Я не душегубка! Таким черным делом не занимаюсь! Не убиваю детей! Дал Бог дитя — рожай его. Встари — радостью будет. Я греха на себя не возьму! Грех блудом заниматься! Еще больший грех — душегубствовать!
Открыла дверь и вытолкала из избы чужую бабу.
Та в соседнее село поехала. Уговорила одну. А помирая в больнице, виновницей своей смерти назвала Торшиху…
И ничего не сумела доказать баба. За знахарство упекли. За то, что людям помогала выжить…
С тех пор ни к одной бабе с советом и помощью не подошла. Не слушала их просьб. И в Трудовом никого не лечила.
Надолго, до конца жизни возненавидела блядешек и любое начальство.
Бабка вместе с Сашкой ходила в обход угодий. Свой участок она знала не хуже самой себя и берегла A-о от всяких бед молитвами и тяжким трудом, от которого не сходили с ладоней мозоли, трескалась кожа на руках. Колом вставала спина и болели ноги.
Она никогда не ругала тайгу, жизнь и работу. Она терпеливо несла свой крест, прощая тайге свои болезни и усталость. Она обижалась только на людей. А потому ни с кем не общалась. И никого не признавала.
Она любила только тайгу. Еще внуков и дочь. Но они приезжали редко. А тайга была всегда.
Что потянуло бабку к Сашке? Да просто поняла, что среди людей он так же одинок и никому не нужен, как и она. Иначе не валялся бы в сугробе в пургу.
Выходит, тоже кому-то не потрафил: выгнали, отпустили из жилья больного. От людей уходят те, у кого остыло сердце к ближнему. Кому смерть стала роднее их и ближе. Кто перестал слышать смех и слезы. Кого не грело их тепло, а холода и так хватало. Кто предпочел покаяться сугробу, но только не раскрыть душу ближнему, чтоб не заплевали, не осмеяли, не вышибли ее из больного, слабого тела.
Не все умирают в сугробах. Холод снега — еще не смерть. Лежащий в сугробе — не всегда покойник. Пришелец в тайге бывает своим. И только в человечьем доме голодают в сытости, замерзают в жару души… Льются слезы в подушки. А на головах — целые сугробы снега никогда не тают. Такое умеют только люди. И бабка с Сашкой старались избегать общения и встреч с ними.
Сашка больше не вернулся в Трудовое. На редкость быстро и легко забыли его фартовые. Он перестал принадлежать им. Он стал чужим. Понятным лишь дремучей тайге и Торшихе.
Устав от бед, он нашел в жизни свое место, признавшее и полюбившее его…
Условники на заимке теперь почти не вспоминали о нем. Поняли по-своему его откол; и причину.
Одного отпустили: в пургу сдохнуть мог, да и от слабости и болезни свалиться. Никто не помог, никого не оказалось рядом в лихую минуту. Вот и не смог простить обиду. За такой откол на разборку не вытащишь. Он вроде рядом, неподалеку остался. И в то же время — его нет.
А на заимке жили мужики. Охотились. Освоили новое место. И кажется, привыкли к нему. Не торопились в Трудовое, кроме Тимки, который, не пропуская выходных, ходил в село. А через день возвращался в зимовье.
Трудно далась притирка в бригаде лишв-Угрю. И хотя промысловики работали вместе уже давно, Угорь так и остался чужим.
Его не позвали даже к последнему костру Кота. Тот собирался из зимовья следом за охотоведами, передавшими приглашение участкового прибыть за документами.
Костя ел куропаток, изжаренных на костре. Сегодня его кормили досыта, про запас.
— Вернешься? — спросил Тимофей.
— Не стану темнить. Линяю насовсем, — ответил тот, вздохнув.
— Где приморишься? — спросил Скоморох.
— Настя предложила — к ней нарисоваться. Но я не хочу.
— Так теперь куда лыжи востришь? — не выдержал Цыбуля.
— На самый Север хочу. Там буду капать…
— Фартовать станешь? — поделился куревом Тимка.
— С бабой не пофартуешь. К тому же она мать с собой берет. Так что в бабьей кодле дышать стану.
— Ты хоть списался с кем? Берут тебя? Иль наобум? — допекал Тимка.
— С кем спишешься? Кому нужен фуфловник? Ни отвечать, ни читать не станут. А и прочтут, задницу моим письмом вытрут. Вот теперь поеду. Разузнаю, договорюсь, устроюсь и вызову свою бабью «малину».
— Тебе жилье надо. Хазу. А без росписи одному не дадут ее. Придется в общаге кантоваться. Так что ехать к Насте тебе придется.