Должно быть, я сказал что-то, что особенно понравилось моему собеседнику, его лицо посветлело, глаза широко раскрылись – так, что я увидел белки, и он внимал моим рассуждениям до тех пор, пока я не достиг пика моих идейных конструкций, которые, видимо, не совсем совпадали с его политическими воззрениями. Позже выяснилось, что я беседовал с сэром Освальдом Мосли[103], не подозревая о том, что в будущем он станет предводителем чернорубашечников в Англии. Я хорошо помню его широко раскрытые глаза с белками, выступавшими над зрачками, рот в широкой улыбке – это было странное, если не пугающее, выражение лица.

Там же, на юге Франции, я познакомился с Эмилем Людвигом, автором многочисленных книг и биографом Наполеона, Бисмарка, Бальзака и многих других великих мира сего. Он интересно писал о Наполеоне, но переусердствовал с психоанализом, принеся ему в жертву увлекательность событий жизни великого человека.

Людвиг прислал мне телеграмму со словами о том, что ему понравились «Огни большого города» и что он непременно хотел бы со мной встретиться. На деле он оказался совсем не таким, как я его представлял. Людвиг выглядел словно утонченный Оскар Уайльд, с длинными волосами и полным женственным ртом. Мы встретились в отеле, где я остановился, и он приветствовал меня в напыщенной драматической манере, вручив мне лавровый венок и сказав: «Когда римлянин достигал величия, ему вручали лавровый венок, и вот теперь я вручаю его вам».

Мне потребовалось время, чтобы хоть как-то переварить услышанное, но потом я понял, что таким образом Людвиг просто старался скрыть свое смущение. Когда он пришел в себя и расслабился, то оказался очень умным и интересным человеком. Я спросил его о том, что является самым важным при написании биографии, и Людвиг ответил, что самое главное – это личное отношение.

– В таком случае биография – это искаженное и подвергнутое личной цензуре жизнеописание, – заметил я.

– Шестьдесят пять процентов реальных событий так и остаются тайной, – ответил Людвиг, – потому что они имеют отношение к другим людям.

Во время обеда он спросил, какое из зрелищ, которые я когда-либо видел, показалось мне самым прекрасным. Без долгих размышлений я рассказал о движениях Хелен Уиллз[104], играющей в теннис. В них были и грация, и лаконичность, и здоровая сексуальность. Другим примером стали кадры из кинохроники, снятые после заключения мира. В коротком фильме показали Фландрию и фермера, вспахивающего поле, на котором погибли тысячи солдат. Людвиг описал закат на побережье Флориды: открытая спортивная машина с красивыми девушками в купальниках медленно ползла по песку. Одна из девушек сидела сзади на крыле, свесила ногу и, едва касаясь пальцами песка, оставляла за собой длинную линию, исчезающую вместе с солнцем за линией горизонта.

В моей жизни я видел много всего красивого, что производило на меня сильное впечатление. Например, статуя Бенвенуто Челлини «Персей» на площади Синьории во Флоренции. Был поздний вечер, и я пришел на площадь, освещенную фонарями, чтобы посмотреть на статую «Давида» Микеланджело. Но как только я увидел «Персея», все остальное отошло на второй план. Я был очарован непостижимой красотой форм и грацией. Персей, стоящий с головой Медузы Горгоны в высоко поднятой руке и ее извивающимся телом под ногами, является воплощением вселенской грусти. Статуя напомнила мне об одной странной, мистической строке Оскара Уайльда: «Ибо каждый человек убивает то, что любит». В вечной борьбе добра и зла Персей завершил свой путь.

Я получил телеграмму от герцога Альбы с приглашением приехать в Испанию, но уже на следующее утро газеты вышли с крупными заголовками: «Революция в Испании», и я поехал в печальную и чувственную Вену. Этот город запомнился мне в первую очередь страстным романом с очень красивой девушкой. Наша связь была словно последняя глава викторианского романа: мы поклялись вечно любить друг друга и после последнего поцелуя расстались, хорошо зная, что больше никогда не увидимся.

Из Вены я отправился в Венецию. Была осень, и город выглядел пустынным. Венеция нравится мне гораздо больше, когда в ней много туристов, которые приносят с собой тепло и веселье, – без них город напоминает кладбище. Вообще, я люблю отдыхающих, потому что обычно на отдыхе люди добрее и дружелюбнее, чем когда сосредоточенно и быстро мелькают в вертушках входных дверей многочисленных офисных зданий.

В Венеции было красиво, но очень скучно, и я пробыл в городе только два дня – сидел в номере и тайком проигрывал пластинки, поскольку Муссолини запретил танцевать и слушать пластинки по воскресеньям.

Мне хотелось вернуться в Вену и повторить свое любовное приключение, но у меня уже была назначена встреча в Париже, которую я не хотел пропускать. Это был завтрак с Аристидом Брианом[105], которому принадлежала идея о Соединенных Штатах Европы. Мы встретились, и месье Бриан показался мне болезненным, разочаровавшимся и наполненным горечью человеком. Завтрак проходил в доме месье Балби, издателя парижской газеты «Л’Энтрансижан», и был полон интересных бесед, хоть я и не говорил по-французски. Мне помогала графиня Ноай, маленькая симпатичная блондинка, чем-то похожая на птичку. Здороваясь с ней, месье Бриан сказал: «Я так редко вижу вас в последнее время, как будто вы скрываетесь от своего бывшего любовника».

После завтрака меня отвезли на Елисейские Поля, где я стал кавалером Ордена Почетного легиона.

* * *

Не стану описывать энтузиазм и восторженность толпы людей, встречавших меня в Берлине, хотя соблазн так велик, что трудно устоять.

В связи с этим вспоминается фильм, который Мэри и Дуглас сняли во время своего путешествия за границу. Я надеялся увидеть интереснейшее кино об их поездке. Оно началось с момента приезда Мэри и Дугласа в Лондон – я увидел огромную возбужденную толпу поклонников на вокзале, такую же огромную возбужденную толпу у отеля и толпы еще более возбужденных людей в Париже. Мне показали, как выглядят отели и вокзалы в Лондоне, Париже, Москве, Вене и Будапеште, после чего я наивно спросил:

– А когда будут достопримечательности и другие интересные места этих городов и стран?

Они засмеялись. Должен признаться, что я тоже не страдал излишней скромностью, рассказывая о том, как встречали меня.

В Берлине я гостил по приглашению демократического правительства, а помогала мне графиня Йоркская, симпатичная немецкая девушка, которая взяла на себя роль моего атташе. Шел 1931 год, и именно в этот год нацисты появились в Рейхстаге в качестве реальной политической силы. Я не знал, что половина всей немецкой прессы была настроена против меня, утверждая, что немцы выглядят смешно, устраивая иностранцу такой бурный прием и демонстрируя чуть ли не фанатичный восторг. Понятно, что эта половина немецкой прессы принадлежала нацистам, но, повторюсь, я ничего об этом не знал, а потому чувствовал себя в Берлине просто прекрасно.