в красном лукко, словно одержимого каким-то бесом. Наши взгляды впервые встретились, и я утонул в ее синих, словно небо, глазах. Сам того не сознавая, я потихоньку подходил все ближе, и она уже открыла рот, чтобы закричать. Но тут я остановился, упал перед нею на колени и едва слышно попросил ее распустить волосы. Она, похоже, успокоившись, села на край кровати, развязала узел на затылке, и на плечи, спину обрушился золотой каскад. Дрожа от страха и возбуждения, я спросил, могу ли их погладить. Она согласилась, закрыла глаза; я тоже закрыл глаза, словно во сне, и мне снилось, будто рука моя, как в детстве, перебирает волосы матери. Но, открыв глаза, я увидел перед собой не мать, а ослепительную богиню.

Дальше ничего не помню. Ни того, что я – или кто-то вместо меня – делал, ни того, что чувствовало мое тело, наши тела, слившиеся воедино. Нами двигала какая-то неодолимая сила, куда могущественнее нашей, эта сила заставила нас, задыхаясь, подняться над землей и вылететь через окно на волю, в небо. Со мной такое случилось впервые. А после, очнувшись, я в ужасе обнаружил ее в своих объятиях и понял, что для нее все это не менее ужасно. Она оказалась девственницей. И простыня была перепачкана кровью.

Тогда я сбежал. Но потом возвращался снова и снова, и наши тела сплетались и любили друг друга. Тела говорили, а через них говорили и наши души. Вслух же мы никогда ничего не обсуждали, со временем я понял, что даже не знаю, как зовут ангела, освободившего меня от цепей тела и страха. Но так и не спросил ее имени. Какая-то часть меня по-прежнему хотела бежать, бежать подальше от этого дома, от этого города, от постыдного осознания плотского греха и ужаса перед Божьей карой, которая не замедлит на меня обрушиться. Domine, ne in furore tuo arguas me, neque in ira tua corripias me.

Однако Господь Вседержитель был не единственным судией, чьего приговора я страшился. Уж мне-то было известно, что преступление, которым я себя запятнал, нарушает также и людские законы. Строжайшая кара ждала каждого, кто обманным путем завладевает чужим имуществом, и еще худшая – того, кто нанесет этому имуществу ущерб, хотя бы и частичный. Ведь девушка эта, вне всяких сомнений, была рабыней, а рабыня есть частная собственность, такой же ценный товар, как атлас или парча. Если она испорчена, то есть оплодотворена, это преступление с отягчающими обстоятельствами. И потом, какими бы искренними ни казались мне мои чувства, как бы ни твердило «да» обезумевшее сердце, любовь между нами невозможна. Безумием было бы даже представить, что я могу жить ею, ведь это погубило бы мою жизнь.

Ванни, которому так я ничего и не рассказал, требовал, чтобы я оставался во Флоренции, и это причиняло мне невыразимые муки. 19 сентября его завещание было наконец оглашено в церкви Санта-Мария-дельи-Анджели, в капелле Альберти, в присутствии суровых монахов-камальдолийцев. Пришлось написать еще вариант на народном языке, но моя голова была занята другим, и эта мелочь нисколько меня не тронула.

Впрочем, работу я выполнил как нужно. Видимо, рука и перо двигались сами по себе, без моего участия. Ванни хотел меня вознаградить, похоже, теперь он считал меня практически сыном, которого не имел и которого не смог заменить ни бестолковый племянник, ни приемыш. Он велел мне снова прийти 29 ноября, чтобы составить дополнения к завещанию, ужасно разозлив тем самым монну Аньолу. Ванни явно не слишком ей доверял, я ведь не только заменил его жену в качестве поручителя по завещанию, но еще и получил право, наряду с ней и племянником, пользоваться имуществом в Олми, а главное, домом на виа Гибеллина. Мне такая удача казалась чем-то невероятным, однако на нее едва ли стоило надеяться всерьез. Монна Аньола явно была не из тех, кто выпускает из рук добычу; к тому же ходили слухи, будто архиепископ, на беду прекрасно осведомленный о делишках Ванни, заподозрил неладное в его завещании и начал самостоятельное расследование, чтобы выяснить, нельзя ли бумагу аннулировать. Но тогда меня это не заботило. Я просто хотел сбежать из Флоренции, поскольку всякий раз, проходя мимо купола Санта-Репараты или даже просто замечая его издали, думал о том времени, когда видел его, такой огромный, из окна каморки на виа ди Санто-Джильо, где некий ангел освободил меня и научил летать.

В декабре я уехал в Пизу, где требовались молодые нотариусы со скромной оплатой и еще более скромными запросами. Пиза, завоеванная Флоренцией, уже была поставлена под ее прямое управление, и прежний господствующий класс понемногу лишали власти, выдавливая из политической жизни или заставляя уехать. Для нас, флорентийцев, там открывались невероятные возможности, и мы, будто саранча, слетелись на некогда великий город: подеста, капитаны, магистраты, крупные и мелкие чиновники, служащие, таможенники и мытари, купцы, ремесленники, рабочие – и нотариусы. Чтобы контролировать мосты Понте-делла-Спина и Понте-дель-Маре, на южном берегу Арно, в квартале Кинцика, по проекту Брунеллески построили новую цитадель. Нам, флорентийцам, приходилось быть настороже: пизанцы ненавидели нас всем сердцем, ведь для того, чтобы построить цитадель, мы разрушили больницу Сант-Андреа и дома, где проживали добрых девять десятков семей. Я с головой погрузился в работу, в течение года исписав не одну страницу реестра протоколами документов, составленных до конца 1450 года, точнее, до января. Только отец во время редких наездов в Винчи радовался, что я сделался пизанцем, для него это была возможность вновь обрушить на нас поток воспоминаний и баек о своей молодости, без конца пересказывать, как он совсем еще юнцом отправился в Порто-Пизано, откуда отплыл навстречу провидению и приключениям.

Но я его не слушал. В голове вертелась, не давая покоя, одна мысль. И на сей раз это была не эгоистичная тревога за себя, за свою карьеру и жизнь, которые я, поддавшись соблазну, одним-единственным неосторожным поступком подверг величайшей угрозе. Нет, в своем пизанском изгнании я думал только о ней!

Что могло с ней случиться? Возможно, за мой грех ей уже пришлось уплатить ужасную цену, поскольку и по закону, и по обычаю она, будучи всего лишь рабыней, всего лишь женщиной, находилась на самой низшей общественной ступени. Удалось ли ей справиться с беременностью в одиночку? А родовые муки? Их она могла и не вынести, и тогда милосердная смерть закрыла бы ей глаза, положив конец страданиям. Но если ребенок все-таки родился, что с ним стало? Где его оставили, куда подбросили? Боже мой, ведь этот