вовсе не улыбалось закончить жизнь в сельской глуши, мелким домовладельцем, едва сводящим концы с концами. Я собирался стать нотариусом, восстановить и продолжить семейную традицию. Хотел уехать отсюда в огромную Флоренцию. В Винчи мне было слишком тесно.

Со священником я изучил латинскую грамматику, зубря наизусть понемногу из Псалмов, Притч, Премудрости и Сираха; потом, уже самостоятельно, принялся за старинную потрепанную книгу, принадлежавшую еще моим деду и прадеду, которую и отец мой, бывало, тоже полистывал, но без особого результата, – «Сумму» болонского профессора Роландинав.

Еще мальчишкой отец отправил меня во Флоренцию пройти курсы подготовки к сдаче квалификационных экзаменов. Денег было немного, и я снял каморку на последнем этаже полуразрушенного дома-башни, по соседству с помещениями для прислуги и прочего мелкого люда. Мать постаралась починить или перешить на меня лучшее платье, какое только нашлось в доме, перекроив даже кое-что из своего на мужские кафтаны или джорнеи, а чулки купив по случаю у бродячего торговца, но скрыть мое деревенское происхождение все равно оказалось невозможно, его выдавала манера двигаться, говорить. Сокурсники, сыновья богатых и чванливых городских нотариусов, сразу избрали меня мишенью для жестоких шуток: ломали мне перья, пачкали бумагу, подкладывали в пенал экскременты. А я молча продолжал учиться, разбирая разнообразные судебные казусы и зубря формулировки.

Как только представилась возможность, я попытался сдать экзамены в палаццо на виа дель Проконсоло, где располагался совет цеха судей и нотариусов, напоминавшем башню здания всего в паре шагов от Бадии и Палаццо-дель-подеста. Старинная зала, стены которой украшали фрески с изображениями свободных искусств, святого Иво, покровителя цеха, и великих поэтов, а потолок – гербы города, кварталов и цехов, внушала мне благоговение. Но еще большее благоговение внушала комиссия, решившая максимально усложнить доступ в профессию, дававшую пропуск в высшие слои флорентийского общества. Устав цеха исключал из числа соискателей евреев, священнослужителей, незаконнорожденных, учителей, иностранцев и гибеллинов; о том, чтобы исключить заодно и сыновей крестьян или ремесленников, должны были позаботиться экзаменаторы.

Первый же тест по грамматике и договорам я провалил, пришлось ждать целый год, прежде чем снова сдавать грамматику, и три – прежде чем перейти к договорам. На втором экзамене мне выпало предстать перед еще более устрашающей комиссией, состоявшей из самого проконсула, консулов, советников, а также прочих докторов и нотариусов; меня подвергли перекрестному допросу in grammaticalibus et notaria; я провалился и на этот раз и пройти переэкзаменовку смог только еще через год. Лишь третья (и последняя) попытка наконец принесла мне успех, я прилично выступил перед советом цеха, преуспел и в письменном, и в устном испытании, разобрав форму и содержание двух договоров и предложив свою редакцию первого пункта соглашения. Решение комиссии было положительным, я произнес клятву, имя мое внесли в реестр, дав тем самым привилегию заниматься профессией. Я стал нотариусом, notarius publicus florentinus et iudex ordinarius imperiali auctoritate.

Первым делом нужно было придумать сигнум, которым я стану удостоверять подпись. Я прекрасно пишу, а вот рисую плохо. Воображение у меня небогатое, да из таких, как я, и не выходит великих рисовальщиков. Я все-таки человек закона, порядка, а не один из этих новомодных беспутных художников. Немного усилий, довольно мучительных, – и мне удалось нечто вроде пологого склона, слегка напоминавшего очертания моей родной горы Монт-Альбано; внутри поместилась первая буква моего имени, P, а сверху торчал меч, увенчанный шишкой и крестом. Меч в камне. Кажется, однажды я читал нечто подобное.

На последние оставшиеся флорины я купил на распродаже имущества одного нотариуса, умершего от чумы, поношенный лукко, а также канцелярские приборы, необходимые для работы: перья, перочинный ножик, чернильницу, тушь и все прочее. Мне было двадцать три. Я немного попрактиковался, помогая более опытному нотариусу, серу Бартоломео ди Антонио Нути, и наконец рискнул заняться делом сам, в марте и апреле 1449 года несколько раз съездив из Флоренции в Пизу и обратно.

За следующие пару месяцев я больше ничего не внес в свой реестр, да и на тех, первых документах почти не заработал. Но без денег не проживешь, и каждое утро я с рассветом отправлялся в клуатр Бадии или бродил у Палаццо-дель-Капитано в ожидании, пока кто-нибудь позовет меня составить завещание и хоть немного заплатит. Проститутка, ожидающая клиентов, – вот кем я себя ощущал. И нас таких, молодых, бедных нотариусов, болтавшихся по улицам, было множество. Пришлось даже ненадолго вернуться в Винчи, где мать заштопала мне лукко и дала немного денег из тех крох, что выручил отец, втайне от меня продав несколько клочков земли, но я уже все понимал, и в душе больше на него не злился, особенно теперь, когда он всячески пытался мне помочь. Несколько следующих лет и я помогал ему с теми мелкими бюрократическими препонами, что оказывались ему не по зубам, вроде составления и собственноручной подачи кадастровых деклараций.

Вернувшись во Флоренцию, я принял приглашение одного пожилого банкира, слывшего ростовщиком, Ванни ди Никколо ди сер Ванни Веккьетти, который сдал мне комнату в обмен на профессиональную помощь в упорядочивании его бесчисленных бумаг, а также подготовку к составлению завещания. Сказал, что о завещании задумался, лишь когда стукнуло семьдесят, хотя еще вполне неплохо себя чувствовал, и главным образом потому, что, как и многие во Флоренции, побаивался слухов о новом архиепископе Антонине. Еще будучи простым монахом в монастыре Сан-Марко, тот обличал с кафедры тяжкий грех ростовщичества, а за словами у подобных людей обычно следуют дела: оспоренные завещания, конфискация имущества, нажитого будто бы незаконной деятельностью, с последующей его продажей и распределением вырученных средств среди бедняков и жертв ростовщичества. Этот морализаторский крестовый поход Ванни не слишком-то нравился, и он решил побеспокоиться заранее. И я, не имея иного способа прокормиться, согласился ему посодействовать.

Странный тип был этот Ванни, сын плотника по прозвищу Каждой-бочке-затычка, имевшего удивительную способность влезть не в свое дело и наобещать три короба, переданную по наследству и сыну. По словам Ванни, никаким имуществом он не владел, и его письма в кадастр были полны жалоб на горькую долю, но денежки, нажитые ростовщичеством, у него водились в избытке. Пытаясь заслужить прощение Господа нашего, он не только прилюдно раздавал милостыню, но и вступил в Общество при оратории Санта-Мария-делла-Кроче-аль-Темпио, члены которого, более известные как Черные братья, сопровождают на виселицу приговоренных к смерти.

Он проживал в доме на виа Гибеллина в приходе Сан-Пьер-Маджоре квартала Санта-Кроче, гонфалоне Руоте. Дом был настолько велик, что задами выходил на соседнюю виа ди Сан-Проколо-фуори-ле-мура, но содержался в жутком беспорядке и был весь завален всяким