Я знаю, что на самом деле Альма живет с чувством огромной вины. Но всему есть предел, даже чувству вины. Папа больше никогда не подходил к телефону, они даже поменяли номер. И папа не пытался со мной связаться. Она держала его в ежовых рукавицах.

Я даже не знала, что он болен. На следующее лето, к тому времени я была разлучена с тобой уже многие годы, я стояла и чистила ревень здесь, на участке, когда приковылял Ако. С радостным криком, как будто это был счастливый день в моей жизни, он вручил мне сверток. Когда я открыла тщательно обмотанную скотчем картонную коробку, я нашла в ней несколько конвертов и лежащую сверху фотографию.

Фотографию надгробного камня. Манфред Нордлунд.

Плюс сухой комментарий на обратной стороне.

«Ему было трудно в конце, и он спрашивал о своей дочери».

Папа умер. Твой дедушка умер. И какой вклад внесла в это Альма? Вина! Ничего больше?

Помню, что я как в тумане вошла в дом и села прямо перед камином. Сначала во мне боролись печаль и гнев. К ним я в каком-то смысле была готова. Я знала, что Альма доживет до ста лет, она живучая до неприличия. И что папа когда-нибудь уйдет из жизни раньше ее. У него были свои болезни. Но потом, когда я открыла другие конверты, это оказалось уже слишком. На меня нахлынуло чувство, к которому я была совершенно не готова; оно смешалось со злобой и печалью в бурлящую неопределенную серую горесть.

Это была радость! К ней я была совершенно не готова.

Поскольку Альма послала мне несколько твоих фотографий. Все для меня тогда перестало существовать, и все лето я посвятила тому, что пыталась лелеять только одно это чувство, но на меня навалилось целое нагромождение — злость, печаль и глубокое раскаяние сменяли друг друга, а в следующую секунду я громко смеялась от счастья. Ты выглядела такой здоровой! И такой сказочно красивой — те же черты, что у Альмы. Но потом этот нос и уши. Это от папы! На фотографии, где вы вместе перед бобровой запрудой у Черстинбергета, вы наклоняетесь вперед совершенно одинаково, немного наискось. С одинаковым выражением лица. Как будто идете мне навстречу. Как мы выглядим, определяют гены, но как мы двигаемся, определяют те, кого мы любим и кто внушает нам уверенность, ведь мы подсознательно им подражаем.

Именно из-за твоего здоровья и было так трудно. Понимаешь, мы находимся друг с другом в странных медицинских отношениях. Я была очень больна, пока не забеременела тобой, — тогда я стала абсолютно здоровой. Потом, когда ты родилась, болезнь вернулась обратно. И я заразила тебя. Ты заболевала от моего молока, от одного моего присутствия, от моих объятий, от моего дыхания — от всего! Стоило нам оказаться рядом, как у тебя возникала та же экзема и те же мучения, что и у меня.

Твоя мать своего рода выродок. Я расплачиваюсь за это по сей день. И бросил тебя выродок. Чтобы дать и тебе, и мне возможность жить свободно. Вот так ты должна думать.

Иногда я думаю обо одной из всех тех книг, которые находятся в доставшемся мне домике. Она написана Бертольтом Брехтом. Две матери, биологическая мать и приемная мать, спорят в суде о том, кто получит опеку над ребенком. Судья рисует на полу круг и ставит туда ребенка. Он говорит, что самая сильная из двух женщин и есть настоящая мать, поскольку материнская любовь сильнее всего на свете. И он говорит им: готовы, идите. Та, которая первой возьмет ребенка, тем самым докажет, что она сильнее. Но на самом деле судья лукавит, у него есть тайный план.

Одна из матерей, не помню кто, бросается вперед и берет ребенка. Вторая просто стоит, охваченная страхом и ужасом, и наблюдает.

Тогда судья раскрывает свою хитрость. Он знает, что настоящая мать та, которая никогда не станет рисковать своим ребенком. И опекуном становится пассивная, испуганная мать.

Довольно странный рассказ. Но иногда я думаю, что Альма — это та, что бросается вперед. Которая взяла то, что хотела. А я просто стояла и в ужасе наблюдала в ожидании того, что судья меня спасет. Но меня никто не спас!

По иронии судьбы математика все больше вторгается в биологию, сферу твоей бабушки, от которой я хотела держаться подальше. Малиновки используют магнитное поле земли, чтобы облететь полмира. Магнетит в их клюве объясняет не все. Морские черепахи, лососи, угри и даже пчелы, муравьи и насекомые прекрасно ориентируются в пространстве без всякого магнетита, поскольку есть другие элементы. Например, криптохром. Прекрасный элемент для отделения электронов путем квантовой запутанности — это уже сфера моих интересов. Понимаешь, есть парные электроны. И если изменить спин одного из них, сразу же меняется другой электрон и получает противоположный спин. Дело в том, что ты можешь разделять эти два электрона сколько угодно. Отошли один на 13 миллиардов световых лет — оба все равно будут состоять в призрачных отношениях. Если изменить один, другой немедленно изменится. Как будто расстояния не существует.

Эйнштейн это не одобрял. Я это одобряю. Я ведь думаю о тебе как о части меня, которая связана со мной навсегда. Да, должна признать, что математика стала моей религией. Я нашла в ней прибежище, чтобы выжить.

Не могу понять, как мое тело и моя жизнь находятся в таком дисбалансе. Все остальное здесь, в Раю, имеет точные формы. Если бы сила притяжения была чуточку слабее во время Большого взрыва, наша Вселенная в лучшем случае стала бы свободным газом. Если, наоборот, сила притяжения была бы немного сильнее, вся Вселенная была бы полна черных дыр. Это очень деликатное дело. Точное положение, точная величина третьего камня от солнца. Но это все, что нужно! Если расстояние и сила точны, из материи бьет жизнь.

И что потом вся жизнь не совершенна, это одно дело. Но то, чему я подверглась, не прихоти природы, а человека. Поэтому я должна простить людей. Это единственное, что я могу сделать. И надеюсь, что когда-нибудь ты тоже сможешь это сделать.

Прости меня — любимая дорогая малышка, моя единственная прекрасная дочь.

Люблю тебя!

Ева

Пуповина два раза обмоталась вокруг левого запястья Иды. Или, может быть, это веревка голубого цвета? Она услышала, как кто-то опять закричал, и увидела, как мимо мелькают стволы деревьев.

Ей померещилось, что между сосен скользит Альма и извивается змея.

Пуповина дергала ее за руку, рывок за рывком.

— Давай же, Ида!

Холодный поток, подводный звук.

И тут вернулся холод и вся действительность.

Она опять увидела чаек. Они по-прежнему сидели и клевали лед, на небольшом расстоянии в сторону верховья. И она поняла, что осталась почти на том же месте, на котором соскользнула в воду. Наверное, ее кружило в водовороте под водой и кромкой льда.

И тут она увидела Микколу с тонкой кишкой, торчащей из живота, как веревка. Опять послышался голос Лассе, и страшная колющая боль пронзила ей грудь.