значительный, занятый человек. Мне только написали, три дня письмо шло… Даже Сережка решил, что во мне пока срочной надобности нет, за неделю до этого мы с ним разговаривали, я все распинался, какими большими делами, миллионами ворочаю, как мне, черт бы меня побрал, некогда, вон даже в Америку посылают, никак без меня обойтись не могут… И все ведь логично! Пользы от меня там никакой не было, за больными я ухаживать не, умею, даже не знаю, что где в доме лежит, и мать за всякой мелочью не ко мне, а к Сережке обращается. А я, будто в прежние времена, как гость залетный. Ем, сплю, думаю… Но совет ты мне хороший подала, Сонюшка, съездить туда. Жаль, что поздно. Лет пять назад надо бы…

— Пять лет назад мы даже знакомы не были, — машинально напомнила Софья.

— Разве? — Кент сдвинул брови, вспоминая. — Да, верно. А у меня такое ощущение, что мы с тобой… давным-давно вместе. Знаешь, как сел в самолет, первая мысль была: приеду — и сразу к тебе. И только потом вспомнил, что ведь жена есть, ждет меня, волнуется, к ней бы сначала надо. Вот ведь еще беда у меня какая, Соня. Кажется, не люблю я Наталью…

— Только сейчас понял?

Кент внимательно посмотрел на нее.

— А ты раньше знала, что ли?

— Знала.

— Давно?

— С самого начала.

— Ну, это уж… — Кент явно не поверил ей. — Как ты могла тогда знать? Нет, сначала все иначе было…

— Конечно, — согласилась Софья.

— Ты хочешь сказать, что все-таки и тогда… не любил?

Софья кивнула. Кент потянулся за сигаретой, сильно размял ее отвыкшими от курения пальцами. Сигарета лопнула, Кент выбросил ее в пепельницу и взял другую.

— Я был так глуп, что не понимал этого? — спросил он то ли ее, то ли самого себя.

— Это была не глупость.

— А что же?

— Молодость. И самая распространенная в молодости ошибка. Не ты первый, не ты последний.

— Ничего себе утешеньице, — усмехнулся Кент. — И что же, мне теперь всю жизнь расплачиваться за эту ошибку?

— Конечно. Как и многим другим… Мне, например, — не сразу добавила она.

— Вот оно что… О тебе я, честно говоря, не думал… в этом плане. И давно ты о своей ошибке знала?

— Давно.

— А что же тянула столько?

— А ты сейчас пойдешь и скажешь Наталье: «Прости, не люблю, ошибся», — так, что ли?

Кент недолго подумал.

— Да, ты права, сейчас ничего не скажу.

— И не скоро еще скажешь, — уверенно добавила Софья. — А может, и вообще промолчишь.

— Что же, по-твоему, так и будем жить… с нелюбовью?

— А ты уверен, что в этой нелюбви не ошибаешься?

— Да ведь ты сама уверена.

— Я — дело другое, а решать тебе. Вдруг отыщется что-то вместо любви.

— Сын?

— Возможно. Такое тоже бывает.

— В жизни все бывает, об этом я уже слышал, в книжках читал, в кино видел, — невесело усмехнулся Кент. — Да только страшновато становится, когда подумаешь, что вот так всю жизнь… с нелюбовью-то.

«А может, любовь и не нужна тебе?» — подумала Софья, но, разумеется, промолчала. Кент, смяв недокуренную сигарету и выпив еще коньяку, медленно говорил:

— А знаешь, как я догадался о своей нелюбви? Самым банальным образом — переспал с другой женщиной… — Он коротко взглянул на нее и помолчал. — Скажи мне кто-нибудь об этом в тот еще день — посмеялся бы. Ведь и день-то какой был — когда отец умер. Он дома умер, в шестом часу вечера… Мать рыдает над ним, у Сережки губы трясутся, а я… стою молчком — и ни слезинки. Зажало все внутри, будто ком какой, и… знаешь ли, странное, неуместное желание — уйти хочется. Матери плохо стало, кое-как уложили мы ее, отпоили лекарствами, она даже заснула. Сели мы с Сережкой на кухне, закурили, его как будто отпустило немного, а мне еще хуже. Молчим, друг на друга не смотрим. Мне еще больше уйти хочется. И понимаю, что это свинство и мерзость — оставить их в такую минуту, но кажется, что если не уйду, случится со мной что-то необыкновенное и тяжелое. Видно, математическая моя душа к горю совсем непривычной оказалась, — покривился Кент. — Встал и говорю: «Не обессудь, братишка, а только надо мне сейчас уйти». Он так и воззрился на меня: «Куда?» — «Сам, говорю, не знаю, но куда-нибудь надо». Он промолчал, только голову опустил. Пошел я… На улице темень, какой-то гнусный дождичек сеется, под ногами грязища чавкает. Иду — и действительно ведь не знаю куда. И вдруг кто-то окликает меня. И я, не успев еще сообразить, кто это, необыкновенно, до неприличия, обрадовался. Гляжу — Тамара Горбань, бывшая моя одноклассница. В школе мы с ней особенно дружны не были. Девочка была самая обыкновенная, ни лицом, ни фигурой не взяла, училась так себе, после школы сразу на завод пошла, вышла замуж, родила дочку, разошлась — в общем история самая что ни на есть заурядная. За эти десять послешкольных лет я с ней раза три мимоходом встречался. Ну, поговоришь минут пять, порасспросишь о ребятах — и до свиданья. А тут бросился я к ней… как к спасению своему, что ли. Странно?

— Почему же…

— Да? Я и сам этому удивиться не успел, а она тут же поняла, что у меня какая-то беда, спрашивает, что со мной. Говорю, что два часа назад у меня умер отец. Она посмотрела на меня, помолчала чуть и говорит: «Пойдем ко мне». Я молчком ее под руку — и пошли, она ниже на нашей же Северной жила. Приходим, она тут же захлопотала с ужином, меня ни о чем не расспрашивает, утешать не пытается, только поглядывает, тут девочка ее ножонками топает, смеется, ко мне на колени забралась, лопочет, я глажу ее — и чувствую, как внутри будто отмякает что-то и не так уже больно. Так на коленях у меня она и заснула, Тамара ее в кроватку уложила, а когда брала, будто невзначай меня по голове погладила, и так кстати, хорошо у нее это получилось, что у меня наконец-то и слезы прорезались… Потом сидим за столом, Тамара меня угощает, я ем, даже и не без аппетита, она о себе говорит, о заводе, о дочери, о бывшем муже, я слушаю, молчу — и все легче мне становится, будто она какой-то секрет знает, как из горя полгоря сделать. Поздно уже, я думаю, что надо уходить, а уходить ох как не хочется. Она и это угадала, спокойно так говорит: «Ложись, поспи немного». — «Да ведь мне, говорю, туда надо, там отец мертвый,