Уснул все же под песню вполголоса, о достославном великомогучем Воеводе Шестопере. Длинная была песня, бойкая, о том, что в какие бы одежды ты ни рядился, под чьими бы знаменами ни бился, не сравниться тебе с самим Шестопером, первейшим да спорым…

Очнулся на спине. Глаза открыл — темно еще. Шевельнуться никак, ровно все тело колодой обратилось.

А на потолке, прямо над ложницей, сидело что-то. Смотрело. Навроде человек, навроде нет. Голова к спине повернута или маска какая на затылок вздета, не мог сообразить-разобрать спросонья. Держался сущ за матицу ногами-руками, приник телом к дереву, ровно жук.

Сумарок все силы напряг, рванулся — только засипеть получилось. Сущ же застучал руками-ногами, споро к нему подбираясь… И тут замер.

Увидел Сумарок, как на потолок легко кнут впрыгнул, как присел, оскалил зубы железные, прянул — и отхватил голову уродливую. Вздрогнул чаруша, закрыл глаза… А открыл — тут и утро.

Потер лицо, глянул на потолок — ровно не было ничего. Вот видение Сонница причалила.

Пока умывался-собирался, дочка хозяйска, озорь-девка, смешливая да рябая, споро завтрак собрала, поставила промеж прочего миску с орехами. Не простыми, а красными, теми, что из-за моря везут.

Только вот чем колоть, Сумарок сообразить не мог: не каблуками же скорлупу гвоздить.

Тут и кнут пожаловал. Сел за стол, поглядел за Сумароковыми метаниями.

— Чего вертишься, что ищешь?

— Да вот, орехов наколоть хотел…

Сивый молча взял в горсть парочку, сжал кулак.

— Ты, верно, помирать будешь, а все ни о чем меня не попросишь.

— А лбом сможешь?

— Кое-чем иным смогу, да ты, пожалуй, на то и глядеть не захочешь, не то что после есть, — оскалился Сивый.

Сумарок фыркнул, не сдержавшись, рассмеялся.

— Ужас какой, но любо. Твоя взяла.

— Рано тебе еще со мной тягаться, — усмехнулся Сивый.

Откинулся на скамью, наблюдая, точно кот. Знал Сумарок, что кнуты могут пищу или воду брать, да нужды телесной в том у них не было. Вот и сейчас кнут орешки колол-катал, развлекал досужим болтаньем: чаруша толком есть не мог, все смеялся.

Амуланга как-то дразнилась, что у них на двоих поровну ума, оттого и сошлись. В точности как орех красный, что будто из двух половинок клееный.

Под конец, Сумарок, решившись, вытащил из кармана поделку.

— Чтобы долго не ходить. Мы навроде не чужие друг другу, а подарок памятный у одного меня. Вот, чтобы уравновесить…

Сивый бросил взгляд на поделку, смех бросил, нахмурился, постучал ногтями.

— Нельзя, — бросил отрывисто, будто сердито, — кнуты человеческие цацки не носят. Все что на мне, на Тломе сработано-спроворено. Не полагается на себе иметь что-то, хлебным скотом деланное. Лучше девчонке придари, не зря ж покупал-тратился…

Сумарок глаза отвел, обратно убрал.

— Добро, — сказал, — благодарю за компанию, а все же, пора мне к берегу идти.

***

— Не соврала твоя девка, и впрямь, стоят…

— С чего бы ей обманывать?

Близко не подступали. Но, кажется, могли вовсе не затаиваться: никто и головы не повернул.

Как Ирфа говорила, стояли люди рядком у самой кромочки. Все — в ночном, спальном. И глаза прикрыты щитками-лопаточками, как у лошадей. Крепились те щитки к венчикам жемчужным.

На лунный бег подумал бы Сумарок, кабы не толпа. Ночами поодиночке все же бродят, а эти дружно притащились.

Постояли так, глаза тараща, затем дружно развернулись, прочь пошли.

Кнут с чарушей — следом.

Уж мог бы Сумарок один обойтись, но Сивому тоже было интересно, да и не спрашивал особо…

— Взгляни-ка! — воскликнул Сумарок, на озеро оглянувшись.

С воды шел-стелился туман, ровно падымок по осени. Жемчужный, переливчатый, плотный — другого берега не разглядеть. О таковом Ирфа не толковала.

Рука Сивого метнулась к бедру, где обычно плеть носил, пальцы пустоту схватили.

— Меня держись, — сказал, быстро на Сумарока взгляд кинув.

Чаруша кивнул, досадуя, что не догадался светец прихватить. Понадеялся, что проклюнется сонышко, да с утра та же хмара ватная небо полонила. Туман накатил волной, обдал влажной, душноватой прохладой. Ровно простыни сырые натянули, куда ни глянь, все белое с серым. Сумарок застыл, о том памятуя, что метаться вслепую смерти подобно.

Постоял, вслушиваясь. Рукой осторожно поводил. Сечень выбросил, и так, шаг за шагом, вперед пошел по памяти. Захрустели под ногами веточки, уперлась ладонь в кору шершавую. До леска добрел, значит.

Голос подать Сумарок поостерегся, мало ли кого приманит.

А тут зазвенело глухо, ровно ботало.

Сумарок только сообразил, что во всем лугаре не чуял духа хлевного, животного. Ни навозом не тянуло со дворов, ни мычаньем, только куры клохтали…

Расступился туман, ровно для одного чаруши.

И увидел Сумарок.

Стоял он будто над ямой-котлом каким, а округ, по самому краю, замороченный люд заборчиком. Застыли, руками сцепившись, будто хоровод удумали завести. На каждой голове по очелью, и горел бисер-жемчуг чужим цветом, синим.

А посередке висело в воздухе пугало костяное-жемчужное. Из мослов сложено, из малых да больших косточек связано, а низки жемчуга зимнего, что нити, те кости держали. А там, где голове быть полагается, сплошь расшитая жемчугом кика. Сморгнул Сумарок, не сразу понял, что пугало то в самом нутре не пустое. Будто обнимают костошки человека, ровно платье костяное стан облекает.

Повернулась голова, кикой венчанная, сверкнули через сеточку глаза живым блеском.

Сумарок попятился. Помстилось на миг, словно знакомы те глаза ему были, но раздумывать не стало времени. Развернулся, прочь кинулся, к земле, к палой листве пригнувшись. Свистнуло над головой, стукнуло-щелкнуло, ровно костяшки. Вцепилось в куртку, прочь рвануло — Сумарока на спину уронило, поволокло обратно, да сумел выпутаться из рукавов.

Огляделся, дух переводя.

Наново ботало прогудело.

Туман распался, осел каплями на волосах, на лице.

К сырости да прелости грибной новый запах прибился — снежный. Буран шел.

Проломился ледок под чужим шагом, Сумарок круто обернулся, сечень вскидывая.

— Сказал же, рядом будь! Куда тебя унесло?!

— Что я видел, Сивый! Знаю, знаю теперь, для чего им кости…

Кнут нахмурился, повернулся.

Тут же снег упал, бесшумно, ровно сова на мышь.

— Обратной дорогой обскажешь! Куртка твоя где?!

— Не сберег! Пойдем, не мог тот распадок исчезнуть…

Двинулся обратно. Прошел, кажется, той же дорогой, задыхаясь от бьющего в лицо мокрого снега — нет как нет ямы. Лесок чахлый тянется. А тут еще, как назло, к снегу пух козий примешался. Посыпал густо, садился