Уколов я больше не ощущала. Передо мной сидел усталый старик, который делился со мной своей бедой — и только.

— Мать Веры, моя жена давно умерла. Умерла от рака кожи в страшных мучениях. Вы врач, Вы знаете, что такое страдания, перевязки, гноящиеся раны… Вера насмотрелась, намучилась рядом с ней. А потом ей кто-то сказал, что она тоже подвержена этому генетически. Она и у психотерапевтов лечилась, но толку мало. Видимо, это с ней останется на всю жизнь. Она боится заразиться панически, до истерики, до обморока… В эту больницу её и под пистолетом привести невозможно. Вот почему я здесь. Сергею надо подписать генеральную доверенность. Вера никогда не работала, своих денег у неё нет, а моими она принципиально пользоваться не хочет.

— Это меня не касается. Вы обсудите всё с Лабецким. Я сейчас его приглашу.

Я хотела было встать, но он остановил меня жестом.

— Пожалуйста, подождите… Есть ещё одно… Вы лечите Сергея столько времени… Скажите, он сможет выдержать?.. Ему не станет хуже?.. Дело в том, что моя дочь… Она хочет подать заявление на развод… Вы знаете, я и Сергей… Мы совершенно разные люди. Я никогда не разделял его взгляды на жизнь, но не вмешивался, жалея дочь. Только когда он начал пить по-чёрному, я несколько раз пытался с ним поговорить — всё напрасно. Я махнул рукой. Но сейчас, по-человечески, я Сергею очень сочувствую. Такая вот нелепая судьба… Я пробовал уговорить Веру, убеждал подождать, пока он окончательно поправится — бесполезно. Я должен подписать у него какую-то бумагу для юристов… Он выдержит, как Вы думаете?

— Выдержит, — уверенно ответила я и вышла из кабинета.

Я быстро нашла Лабецкого, он сидел в холле и читал какой-то потрёпанный журнал. Увидев меня, он поднялся со старого скрипучего дивана. В двух словах я сообщила ему о визите тестя. Он удивлённо поднял брови и, шаркая стоптанными за эти месяцы тапками, направился в мой кабинет.

Мне было тошно. Какими мы все стали?! Неужели в нас ничего человеческого не осталось? Ну, подождите, потерпите, что за срочность такая — развод? Я не в первый раз сталкивалась с таким отношением к своим больным, но сейчас эта история задела меня так, как давно уже ничего не задевало. Всё-таки Лабецкий мне не был совершенно чужим человеком. Я старалась успокоиться и, вспомнив, что сегодня дежурю по больнице и надо снимать пробу перед раздачей обеда, понеслась на пищеблок.

Лабецкий вошёл в кабинет главного врача и огляделся с нескрываемым любопытством. Этот кабинет в старом финском здании был так мало похож на его собственный в типовой городской больнице. Места здесь было значительно меньше, но потолки были высокими, рабочий стол и кресло здешнего начальника хорошо освещали арочные окна. Стеллажи были сплошь заставлены папками с отчётами за прошлые годы, толстенными рецептурными справочниками, книгами по фтизиатрии и рентгенологии. Никаких фужеров и графинов не было. Правда, небольшая кофеварка стояла на той же полке, что и в кабинете Лабецкого, но никаких пальм и цветов он не увидел. Он усмехнулся про себя. Его преданная Раиса прекрасно понимала, что никаких семейных радостей с Лабецким ей не светит, и потому пыталась свить этакое уютное гнёздышко в его кабинете, обустраивая его на свой вкус. Он не мешал ей расставлять пальмы у своего рабочего стола и графины на стеклянных стеллажах. Он жалел Раису, а если быть совсем честным, то ему было совершенно безразлично, что стоит на полках его рабочих шкафов… А в этом кабинете всё было иначе. Главный врач туберкулёзной больницы очень хотел выглядеть умным и образованным человеком. Когда Лабецкий вошёл и представился, он, не спеша, собрал и отложил в сторону толстую папку с бумагами, заполненную какими-то графиками и чертежами. С деланным смущением, исподтишка наблюдая за реакцией своего визитёра, он объяснил:

— Диссертация… Через три месяца защита, а ещё конь не валялся…

Лабецкий подавил улыбку: неужели все управленцы стационаров стали сейчас как близнецы — все на одно лицо? Он протянул главному врачу свои бумаги. Тот, даже не вчитавшись в них, быстро расписался и вернул их Лабецкому.

— Печати у секретаря поставите…

С чувством превосходства он оглядел больного. Дорогой спортивный костюм висел на том, как на вешалке. Восточные глаза были обведены синими кругами.

— Как дела? — Снисходительно спросил главный. — Как лечимся?

— Лечимся… — Не без иронии ответил Лабецкий.

Главный врач, так и не предложив ему сесть, уловил его сдержанную иронию. Иронии по отношению к себе он не прощал никому.

— Я вот что ещё хотел сказать… Мне бухгалтерия сообщила, что Ваша больница с Нового года перестала оплачивать отдельную палату, которую Вы занимаете. Говорят, нет финансирования… Вам Ирина Дмитриевна ничего не говорила?

Он смотрел на Лабецкого с презрительным любопытством.

— Очевидно, она закрутилась, забыла сказать…

— Ничего себе! Доктор Соловьёва, как всегда, в своём репертуаре… Так что будем делать? Вы будете оплачивать эту палату самостоятельно или перейдёте в общую?

Лабецкий пожал плечами. Средства у него были. За месяцы лечения он мало потратил: покупал только свежие газеты, журналы и средства гигиены в больничном ларьке. Наталья по его просьбе приобретала для него всякую мелочь в соседнем посёлке и в городе — что-то из белья, пару рубашек, носки… Он мог бы оплатить свою палату, но теперь ему хотелось быть возле людей, поэтому он ответил холодно и высокомерно, чтобы осадить главного.

— Мы сейчас решим этот вопрос с Ириной Дмитриевной.

И распрощался.

Тесть ждал его в приёмной. Когда они вышли в коридор, он забрал у Лабецкого заверенные бумаги и в последний раз виновато посмотрел ему прямо в глаза.

— Прости, Сергей… Прости.

Лабецкий ничего не ответил, просто подал ему руку, которую генерал крепко пожал.

— Если тебе что-то понадобиться… Ты меня знаешь — только скажи…

Лабецкий усмехнулся.

— Никогда…

Он повернулся спиной и, шаркая стоптанными тапочками, ругнув себя на ходу, что опять забыл дать денег Наталье на покупку новых, пошёл по длинному коридору «хоздвора» в своё отделение. Ему вдруг стало удивительно легко. Он перевернул последнюю страницу длинного романа. Всё прошлое осталось позади — больница, где он был самым главным и где всё подчинялось его воле, Шурик, Раиса, жена и её отец, хмельные приятели… Теперь в его жизни был только этот туберкулёзный стационар и две женщины, которые пеклись о его здоровье — Ирина и Наташа. И наконец, он выпустил на свободу свою забытую совесть. Ту самую совесть, которой он когда-то запретил высовываться, и которая в последние месяцы